Каким был Станислав Лем

12 сентября 15:00

3542

17 минут на чтение

Станислав Лем родился 12 сентября 1921 года. Но его нет с нами уже 18 лет. Осталось множество его романов, рассказов, статей, интервью. Его произведения продолжают переводиться, переиздаваться и экранизироваться. Они доступны на 41 языке, продано более 30 миллионов экземпляров его книг, снято более трёх десятков фильмов.

Можем ли мы сказать, что поняли то, о чём он писал — и от чего предостерегал, пусть даже с безнадёжностью, — хотя бы сейчас? Отчасти да, отчасти нет. Точно не полностью.

Был ли хоть кто-то, подобный Лему или сопоставимый с ним? Нет. Ни тогда, когда он жил, ни сейчас, после его смерти.

Лем из Лемберга

Станислав Лем

Эссе «Моя жизнь»

Чем было всё то, в результате чего я появился на свет и, хотя смерть угрожала мне множество раз, выжил и стал писателем, и к тому же писателем, который пытается сочетать огонь и воду, фантастику и реализм? Неужели всего лишь равнодействующей длинного ряда случайностей?

Станислав Герман Лем появился на свет 12 сентября 1921 года в еврейской семье, в городе, судьба которого сильно зависела от тогдашней бурной и жестокой европейской политики. До 1914 года Львов (тогда именовавшийся Лембергом) входил в состав Австро-Венгерской империи. В начале Первой мировой войны его взяли русские войска, потом австрийцы отбили обратно. В 1918 году недолго входил в состав Западно-Украинской Народной Республики, потом — после полугода боёв — перешёл под власть Польши. 22 ноября 1918 года, когда в город вступала польская армия, во Львове произошёл погром, в котором пострадало порядка семи тысяч еврейских семей: примерно 70 человек было убито, около полутысячи — ранено. В 1920 году Львов штурмовала Красная армия, но после тяжёлых боёв отступила. По условиям Рижского мирного договора, подписанного 18 марта 1921 года, Львов остался в составе Польши, и наступила долгожданная передышка. Очень кстати — для всех львовян, включая родителей Станислава.

Лемберг-Львов времён рождения Лема / Public Domain

То, что Лема вообще могло не быть, — чистая правда. И речь не только об упомянутом погроме. В воспоминаниях он писал: «Когда в 1915 году пала крепость Перемышль, мой отец — он служил тогда врачом в австро-венгерской армии — оказался в русском плену. Почти пять лет спустя, пройдя через хаос русской революции, он вернулся в родной Львов, и из его рассказов я знаю, что по меньшей мере однажды его как офицера, а значит, классового врага, должны были поставить к стенке. Спасся он по чистой случайности: когда его уже вели на расстрел по улице какого-то украинского местечка, его заметил и узнал еврейский парикмахер из Львова; тот брил самого коменданта города и имел свободный доступ к нему. Благодаря этому отца (который, впрочем, тогда не успел ещё стать моим отцом) освободили, и он вернулся во Львов к своей невесте».

Когда у Самуила Лема и его жены Сабины (урождённой Воллер) родился сын, казалось, что все невзгоды остались позади. Львов расцветал и становился одним из значимых научных и культурных центров Польши. А маленький Стась — единственный, любимый и избалованный ребёнок — подрастал, гулял по родному городу с отцом, собирая каштаны, тайком таскал сладости из буфета.

Сладкоежкой Лем останется до конца своей жизни, невзирая на строжайшие запреты врачей (Лем болел диабетом). После его смерти семья, отодвинув высокий книжный шкаф в рабочем кабинете писателя, с удивлением увидела конфетные фантики: груда бумажек достигала верха шкафа!

И, конечно же, он запоем читал.

…Определенно, авторы книжек для детей сами не ведают, что творят, не представляют себе, каким легковоспламеняющимся — правда, лишь психически — материалом жонглируют. Им кажется, что они рассказывают поучительную историю, а между тем во время чтения она превращается в загадку или в запутанную драму; стремясь рассмешить, они учат мистическим тайнам. Они складывают ямбы, а в какой-нибудь семилетней голове эти ямбы трансформируются в возвышенный гекзаметр. Самыми необыкновенными были эти первые, полузабытые чтения. Потом незаметно и втихую я утонул в книгах.

Дом Лема во Львове: «Жили мы на Браеровской улице, в доме номер четыре, на третьем этаже…» / Aeou [CC BY-SA 4.0]

Следом наступила гимназическая пора, со всем прилагающимся: любимыми и нелюбимыми предметами (учёба в целом давалась способному Лему легко), учителями — снисходительными чудаками или же, наоборот, весьма требовательными наставниками, девушками, что не обращали внимания на пухлого неуклюжего Стася, и, конечно, приятелями-одноклассниками. Правда, когда уже взрослый Лем вспоминал о них, ему нередко приходилось к историям о школьной дружбе прибавлять печальную концовку: «Я любил Юзека Ф., у которого усы начали расти, почитай, чуть ли не в первом классе гимназии нового типа; это был отличный математик; его убили немцы… Янеку Х. я втайне ужасно завидовал… это был добрый, отзывчивый мальчик с немного сонным, как бы флегматическим поведением и большим чувством юмора. Насколько мне известно, его тоже убили немцы…»

Неумолимо приближался 1939 год — год начала чудовищной, ранее в истории человечества не мыслимой Второй мировой войны, в которой одной из первых жертв стала Польша. Нельзя сказать, что никто во Львове — да и в самой Польше — не предполагал, что дело идёт к войне. Но: «За три года военной подготовки нам ни разу не говорили о том, что существует что-либо похожее на танки. Как будто их и не было. Да, нас учили всевозможным газам и названиям частей оружия, и уставам, и караульной службе, и местной тактике, и множеству иных вещей… но все это выглядело — теперь я это вижу — так, словно нас готовили на случай войны вроде франко-прусской 1870 года».

1 сентября 1939 года в Польшу вошли немецкие войска. А 19 сентября в Львов вошли советские войска. Естественно, Советский Союз стал наводить свои порядки — в частности, по обвинению в «контрреволюционной деятельности» под арест попало множество людей. Отец Лема, обеспеченный человек (врач-отоларинголог с большой практикой), в то время тоже наверняка был под подозрением. Но в тот раз советская власть продержалась в родном городе Станислава не так уж долго — и семью Лемов репрессии не затронули. Более того, благодаря связям Самуила (и вопреки «неправильной» национальности в анкете) в 1940 году его сыну удалось даже поступить во Львовский медицинский институт.

Евреи возвращаются в гетто после дневной принудительной работы, Львов, 1942 год / Public Domain

22 июня 1941 года Германия напала на СССР, а 30 июня город уже заняли немецкие войска. Немцы тут же использовали советские репрессии как повод обосновать преследования евреев. Практически сразу последовали погромы: с 30 июня по 2 июля погибли тысячи евреев (по разным данным, от двух до пяти тысяч). Через несколько месяцев, 8 ноября 1941 года, было организовано Львовское гетто (третье по величине в Польше), куда направили свыше ста тысяч человек. Подавляющее большинство из них оказались уничтожены…

Мне удалось пережить оккупацию в «генерал-губернаторстве». Именно тогда я, как нельзя более ясно, в «школе жизни», узнал, что я не «ариец». Мои предки были евреи. Я ничего не знал об иудейской религии; о еврейской культуре я, к сожалению, тоже совсем ничего не знал; собственно, лишь нацистское законодательство просветило меня насчёт того, какая кровь течёт в моих жилах. Нам удалось избежать переселения в гетто. С фальшивыми документами мы — я и мои родители — пережили эти годы… …Немцы убили всех моих близких, кроме отца с матерью…

Конечно же, юный Лем не остался в стороне от происходящего: «Нередко я шёл навстречу опасности. Иногда потому, что считал это нужным, но иногда это было просто совершенной беспечностью и даже безумием. И теперь ещё, вспоминая о такого рода отчаянных и идиотских поступках, я ощущаю страх, смешанный с удивлением, — отчего и зачем я вёл себя именно так. К примеру, красть боеприпасы со «склада трофеев германских военно-воздушных сил» (я имел туда доступ как работник немецкой фирмы) и передавать их какому-то незнакомому мне человеку, о котором я знал лишь то, что он участник Сопротивления, я считал своим долгом…»

Лем из Кракова — и не только

Станислав Лем

Интервью «Не наука виновата, а люди»

Можно сказать, что я сбежал в космос от цензуры и соцреализма, пытаясь заняться проблемами, которые не исчезнут вместе с падением политической системы. Тогда я и занялся научной фантастикой, и благодаря ей постепенно вырвался на свободу.

По итогам войны и последующих мирных соглашений Львов стал частью СССР. Лему и его близким в 1946 году пришлось уехать в Краков (бросив, впрочем, всё своё имущество).

До конца жизни Лем будет называть себя львовянином и считать Львов своей родиной. В этот город он больше уже никогда не вернётся.

Станислав продолжил учиться медицине, на сей раз в Ягеллонском университете в Кракове. Времена были голодные, и чтобы добыть хоть немного средств к существованию, молодой Лем продолжает заниматься тем, что начал делать ещё в годы немецкой оккупации, — писать фантастические произведения.

Некоторые рассказы я написал, будучи бедным студентом-медиком, которого война, отняв родину и дом, закинула за сотни километров на запад. Только нужда в деньгах вызвала появление этих юношеских попыток обратиться к писательству. Это не высокая литература со своими моральными установками: речь идет о шпионских историях с легким налётом фантастики… «Человек с Марса» — небольшой роман, который я писал во время войны исключительно для себя самого — для того, чтобы на несколько часов забыть о войне…

Ягеллонский университет в Кракове, альма-матер Станислава Лема / Public Domain

«Человек с Марса», повествующий о попытке контакта с марсианином-телепатом, чей космический корабль потерпел крушение, стал в 1948 году первым сравнительно крупным опубликованным произведением Лема. Его печатали как повесть с продолжением в журнале Nowy Świat Przygód. Небольшие же рассказы — «Новый», D-Day, KW-1, «Посторонний», «День седьмой», «Гауптштурмфюрер Кестниц» и другие — публиковались с 1946 года.

В 1951 году выходит первая книга Лема — «Астронавты», научно-фантастический роман про землеподобную Венеру, Тунгусский метеорит как венерианский корабль и глобальную войну, случившуюся синхронно с земной Первой мировой и уничтожившую цивилизацию на второй от Солнца планете. В том же году увидела свет пьеса «Яхта «Парадиз» — политическая сатира, написанная Лемом в соавторстве с Романом Гусарским. Дальнейшие книги выходили с интервалом в пару лет, а то и по несколько в год. Упомянем лишь самые известные: «Магелланово облако» (1955), «Эдем» (1959), «Возвращение со звёзд» и «Солярис» (оба — 1961), «Сумма технологии» и «Непобедимый» (оба — 1964), «Кибериада» (1965), «Повести о пилоте Пирксе» и «Глас Господа» (оба — 1968)…

Помимо публикации книг, принесших Лему славу и любовь читателей по всему миру (долгое время он был самым читаемым неанглоязычным фантастом!), в жизни писателя произошло ещё два важных события. В феврале 1954 года он женился на Барбаре Лесьняк, с которой прожил всю свою долгую жизнь. А в марте 1968-го у них родился сын Томаш — позже он станет переводчиком, мемуаристом и хранителем наследия своего отца.

Долгое время я был приходящим мужем. Я снимал комнату: нишу без дверей в три квадратных метра. Там находились груда книг, кровать, маленькое отцовское бюро, пишущая машинка «Ундервуд»… Жена жила с сестрой на другом краю Кракова, я ездил к ней на трамвае. Жена работала рентгенологом, я был рядовым членом Союза писателей. Бедность была крайняя… Но, как бы плохо ни было, я всегда знал: может быть еще хуже. И не жаловался.

Издания «Соляриса» на разных языках

Жизнь и правда постепенно налаживалась. Станислав и Барбара обрели свой дом. Лем — страстный автомобилист (права он получил ещё до войны) — менял автомобили, от махонького восточногерманского AWZ P70 до роскошного по тогдашним меркам итальянского Fiat 1800. Правда, эта роскошь часто ломалась, так что Лему приходилось регулярно обращаться к жившему тогда в Италии другу, польскому драматургу и прозаику Славомиру Мрожеку, чтобы он достал ту или иную деталь и переправил её в Краков.

Казалось бы, что могло пойти не так в жизни абсолютно кабинетного писателя? А Лем был именно таким — писавший о далёком космосе, сам он покидал Польшу неохотно. Не то чтобы этого никогда не происходило; скажем, в Советский Союз по делам, связанным с экранизацией его произведений, Лем выезжал неоднократно. К СССР, однако, он относился… скажем так, с осторожностью: «У вас, к несчастью, случается всякое. И всякое всегда случается к несчастью».

В целом же изрядная часть его жизни была подчинена довольно жёсткому распорядку: «С 5 утра до 6:30 занимался корреспонденцией, потом начинал писать. Усталость в кончиках пальцев чувствовал раньше, чем в голове… Весну обычно проводил в Закопане, в доме творчества «Астория», тарахтя без перерыва на машинке. Чтобы глотнуть воздуха, ходил по горам…»

Друзья — уже упомянутый Славомир Мрожек и профессор Ежи Яжембский — пытались сагитировать его поехать в США, в Швецию, чтобы там поработать, завести нужные писателю контакты… Лем отказывался, оставался в Кракове… до 1982 года. То, чего не смогли сделать дружеские уговоры, сделала политика.

Со второй половины 1970-х годов по Польше прокатилась волна забастовок, возглавляемая Комитетом защиты рабочих (КОС-КОР), Свободными профсоюзами Побережья и Конфедерацией независимой Польши (а с 1980 года — движением «Солидарность» под руководством Леха Валенсы). Параллельно из-за безответственной экономической политики резко упал уровень жизни в стране. На ужесточении мер, связанных с подавлением забастовок, настаивал СССР (уже подведший войска к границам Польши) — а пример Венгрии и Чехословакии показывал, чего можно ожидать.

12 декабря 1981 года генерал Войцех Ярузельский (ранее министр обороны ПНР, потом назначенный премьер-министром и одновременно первым секретарём ПОРП, то есть польской версии КПСС) ввёл в стране военное положение. Тысячи активистов были схвачены и интернированы, 115 человек — убиты…

13 декабря 1981 года. Танки вошли в польские города / Public Domain

Лем попытался эмигрировать сразу, но не вышло — границы держали на замке. Удалось это сделать в 1982 году — ему предоставили годичную стипендию в Немецком институте перспективных исследований в Западном Берлине. Ещё через год Лем переехал в Австрию по приглашению Союза австрийских писателей. В Западном Берлине по условиям приглашения мог находиться только сам Лем, без семьи, в Вену же получилось вывезти и Барбару с Томашем. Ситуация в Польше вызвала у писателя депрессию. Кроме того, ухудшилось его здоровье, он перенёс несколько операций.

В 1988 году, когда на политическом небосводе Польши разошлись тучи, а «Солидарность» вновь подняла голову и принудила Ярузельского к переговорам (годом позже она добьётся свободных выборов и 99% мест в сенате, ещё через год президентом Польши станет Лех Валенса), Лем вернулся в Краков. Он, конечно же, продолжал писать — но заявил, что более не будет заниматься художественной литературой. В это время его уже больше интересовала публицистика, литературная критика и научные эссе.

Высаживая в саду саженец, можно себе представлять, как в результате многолетнего развития преобразуется он в дерево с развесистой кроной, как зацветёт и со временем станет плодоносить. Однако случилось так, что дерево выросло, действительно разрослось мощными ветвями, но подозрительными мне кажутся его соцветия, и яд сочится из его плодов. Или иначе: я писал в невесомости, свободно маневрируя сюжетами, делая их безопасными или подслащая юмором, или осознанно обходя ужасные подтверждения своих прогнозов, и тем самым не чувствовал себя ответственным за какие-либо будущие людские сумасшествия, которые отпочкуются от моих домыслов. По сути, было в этом что-то от классической ситуации, называемой вызовом тёмных сил учеником чародея.

Любопытно: притом что Лем довольно серьёзно отметился на поле футурологических прогнозов, он сам относился к таким прогнозам скептически: «Должен сказать, что я очень плохого мнения о футурологии. Все пророчества — это куча мусора. Я слишком много всего этого покупал и читал, чтобы у меня ещё сохранились какие-то иллюзии. Футурологи очень зависели от таких предвидений, за которые платили наивысшую цену и которые пользовались самым большим уважением у политиков. А поскольку предвидеть военно-политические события, за которые они прежде всего брались, совершенно невозможно, постольку ничего умного из этого получиться не могло. А вот то, что действительно имеет, хотя и опосредованное, влияние, то есть технологические последствия основных исследований в науке, их совершенно не интересовало».

В старости здоровье Лема всё более и более ухудшалось, его несколько раз привозили в больницу в крайне тяжёлом состоянии. Умер он 27 марта 2006 года в больнице своей альма-матер — Ягеллонского университета в Кракове — в возрасте 84 лет. Жена Барбара пережила его на 10 лет.

Могила Станислава Лема на Сальваторском кладбище в Кракове / Gapcior [CC BY-SA 4.0]

Коллекция трофеев

Литературные достижения Лема получают признание и многочисленные награды в Польше и в мире:

в 1955 году он награждён золотым Крестом Заслуги;
в 1957 году становится лауреатом литературной премии города Кракова за пожизненные достижения;
в 1959 году награждается Офицерским крестом ордена Возрождения Польши;
в 1965 году получает Премию министра культуры и искусства;
в 1970 году он получает награду Министерства иностранных дел Польши за популяризацию польской культуры за рубежом и награждается Командорским крестом ордена Возрождения Польши;
в 1971 году становится членом Ассоциации исследований научной фантастики и получает премию журнала Miesięcznik Literacki;
в 1972 году становится членом Комиссии Польской академии наук;
в 1973 году удостаивается почётного членства в американской организации писателей-фантастов SFWA;
в 1976 получает премию Европейского общества научной фантастики (ESFS) в номинации «Художественное достижение длиною в жизнь», а также награду на «Евроконе» и в том же 1976-м становится лауреатом Государственной премии Польши;
в 1979 году Лем награждается орденом Трудового Знамени, получает награду председателя комитета радио и телевидения за пожизненное творческое сотрудничество и награду за выдающуюся детективную литературу;
в 1980 году та же ESFS награждает его в номинации «Специальная награда. Писатель», ему присуждают ещё одну награду на «Евроконе», и — Лема номинируют на Нобелевскую премию по литературе!

Лем невыносимый

Станислав Лем

Интервью «Я не Нострадамус»

Будущее вызывает у меня скорее грусть и страх, чем желание творить... Из того, что я ожидал увидеть, осуществилось то, что оказалось доходным, то, что удалось хорошо продать. Мы взяли из будущего не самое красивое, самое возвышенное, не то, что могло сделать каждого из нас лучше, но то, что людям с большими деньгами показалось наиболее коммерчески перспективным, то, с чем были связаны наилучшие маркетинговые планы молодых специалистов в больших рекламных агентствах.

При такой популярности произведений Лема режиссёров, хотевших воплотить их на экране, хватало. Однако, судя по всему, экранизировать произведения Лема было сущим проклятием. Кто бы ни брался за это неблагодарное дело, мог поставить всё на то, что автору экранизация не понравится, и тот не преминёт сообщить о своем недовольстве всей мировой общественности в максимально доходчивой форме. Досталось практически всем, за редчайшими исключениями.

Вот мнения Лема по поводу этих экранизаций. Цитаты взяты из серии интервью Станислава Береся «Разговоры со Станиславом Лемом» (1981−1982), интервью Лукаша Мацеевского «Душевный покой» (2000) и интервью журналу Lampa (2002). За все эти годы отношение Лема к режиссёрам и сделанному ими ничуть не изменилось!

Начальные и конечные кадры «Дознания пилота Пиркса» снимались в «Приюте одиннадцати» — гостинице для альпинистов, находившейся на высоте 4050 метров на юго-восточном склоне Эльбруса. Это здание сгорело в 1998 году / Jaan Künnap [CC BY-SA 4.0]

О фильме «Безмолвная звезда» (1960), экранизации романа «Астронавты» от режиссёра Курта Метцига в совместном производстве ГДР и Польши: ««Безмолвная звезда» была ужасной халтурой, бессвязным соцреалистическим паштетом. Для меня это весьма печальный опыт. Единственной пользой от реализации этой халтуры была возможность осмотреть западную часть Берлина. Стены, делящей Берлин на две части, ещё не существовало, поэтому в перерывах между постоянными ссорами с режиссёром я вырывался на западную сторону…»

О фильме «Дознание пилота Пиркса» (1978), экранизации повести «Дознание» из цикла «Рассказы о пилоте Пирксе», снятой режиссёром Мареком Пестраком в совместном производстве Польши и СССР: «В этом фильме всего несколько приличных сцен. От всех остальных веет халтурой и тоской. Режиссер не пошел ни в сторону сенсационности, ни в сторону интеллектуализации, ни в какую другую сторону. Когда кто-либо спускался по движущейся лестнице, это тянулось полчаса; когда стартовал аэроплан, камера пялилась на него, как баран на крашеные ворота. Нет в фильме ни изюминки, ни запала. Всё там получилось каким-то провинциальным и напоминает мне окрошку».

Об экранизации спектакля «Путешествия профессора Тарантоги» (ФРГ): «Когда недавно, пару лет назад, я согласился на съёмки спектакля по «Путешествиям профессора Тарантоги» на западногерманском телевидении, то потребовал очень высокий гонорар. Такой огромный, что они запротестовали, объясняя мне, что таких ставок вообще не бывает. Я им тогда ответил, что это никакая не ставка, а только денежное возмещение за боль, потому что знал, что всё чудовищно испортят».

«Город будущего» в «Солярисе» Тарковского снимался в квартале Асакаса в Токио. Режиссёру понравились многоуровневые автострады — в СССР такого в то время и близко не было / Bobak Ha’Eri [CC BY-SA 2.5]

И, конечно же, о «Солярисе» — точнее, о двух разных «Солярисах»: о снятом Андреем Тарковским в 1972 году и о снятом Стивеном Содербергом в 2002 году. Сначала от души прилетело Тарковскому — как в реальном общении с Лемом в 1969 году в Москве, так и потом: «К экранизации у меня принципиальные возражения. Во-первых, я хотел бы увидеть планету Солярис, но, к сожалению, режиссер не предоставил мне такой возможности, поскольку делал камерное произведение. А во-вторых (и это я сказал Тарковскому во время одной из ссор), он снял совсем не “Солярис”, а “Преступление и наказание”… Окончательный внутренний смысл фильма диаметрально отличался от того, что нёс роман. Я считал, что космос — это резиденция явлений и загадок, которые стоит познать, замыслом же Тарковского было показать, что это место весьма неприятное и даже ужасное и что оттуда надо как можно скорее возвращаться на Землю…»

Но потом дошла очередь, конечно же, и до Содерберга. Всем должно достаться, не уйдёт никто! «Содерберг сделал “Солярис” — я думал, что худшим был “Солярис” Тарковского… Мне ведь не говорили, чтобы я соглашался, потому что заработаю денег, а только “вы не имеете понятия, какие технические возможности есть у Голливуда”», и я поверил. Я не предполагал, что этот болван, извините, режиссёр, выкроит из этого какую-то любовь, это меня раздражает. Любовь в космосе интересует меня в наименьшей степени. Ради Бога, это был только фон».

Международная афиша советского «Соляриса». Судя по всему, Лем её не видел. И хорошо

А вот постер голливудского «Соляриса». Надеемся, что и он на глаза Лему не попался. Но это не факт.

Можно, конечно, сказать, что Лем не понимал и не ощущал законов, по которым строится кинематография. Не зря экранизация «Соляриса», понравившаяся Лему (телеспектакль, снятый в 1968 году в СССР Борисом Ниренбургом и практически добуквенно следующий роману — что неудивительно, ведь Лем и был сценаристом), оказалась практически забытой. Её не смогли спасти даже такие актёры, как Василий Лановой (Кельвин) и Владимир Этуш (Снаут). Это было скучно и малосмотрибельно. Сходная ситуация сложилась и с фантастической комедией «Слоёный пирог», вышедшей на экраны в 1968 году. Снятая по сценарию Лема величайшим польским режиссёром Анджеем Вайдой, она вроде бы была обречена на успех… но никто, кроме завзятых вайдолюбителей и лемоведов, о ней и не слышал.

Однако сотрудничество с Лемом сулило проблемы не только режиссёрам. Вот, например, что Лем думал про издателей: «Издатели — это люди, которые совершенно не разбираются в литературе. И кажется, что это им действительно не нужно. Они ждут откровения, живут мифом бестселлера. И что интересно, даже не могут отличить книгу, которая имеет шанс стать бестселлером, от книги, у которой нет ни малейшего шанса. Это такие торговцы хлопком, которые не отличают хлопок от перьев».

Другая версия причины для подобных высказываний — его… как бы сказать повежливее к юбиляру… достаточно сложный характер. Тут вряд ли можно поспорить — «это дубли у нас простые», а пан Станислав явно был не из дублей — но неужели всё дело только в склочности и неуживчивости?

Лем требовательный

Станислав Лем

Сборник фельетонов «Раса хищников»

Литература — существо смертное, и 95 процентов написанных во всем мире книг подлежат полному забвению. Мировая библиотека, включая произведения лауреатов Нобелевской премии, — это огромный некрополь.

Судя по всему, в большинстве случаев Лема откровенно бесила примитивизация тех его произведений, которые он сам оценивал высоко, и популяризация того, что он сам считал неудачным, ранними пробами пера и тому подобным. Ибо к себе самому он предъявлял ничуть не менее жёсткие требования, чем к посторонним. Скорее наоборот.

Про романы «Астронавты» и «Магелланово облако»: «Какое же всё это гладкое, пропорционально взвешенное, ведь там есть и сладкий русский, и сахарный китаец — полнейшая наивность видна на страницах этой книги. Какое же это ребячество, что в двухтысячном году будет такой прекрасный и совершенный мир… Когда я писал эту книгу, я был ещё очень молодым человеком и немного напоминал губку, всасывающую подсовываемые постулаты. Я там не делал ничего другого, а только улучшал и улучшал мир. В некотором смысле я обманул сам себя, ведь я писал эту книгу из самых благородных побуждений. Сейчас она вызывает у меня лишь горечь».

Первые издания книг Станислава Лема на родном языке / Mazur [CC BY-SA 4.0]

О романе «Возвращение со звёзд»: «Мне претит сентиментальность этой книги, крепость героев, бумажность героини. Что-то, на мой взгляд, там попахивает Ремарком с его «Тремя товарищами»… Правда, я по-прежнему считаю, что сама проблема бетризации имеет смысл, но её реализацию я слишком упростил. Тот мир слишком плоский, одномерный».

Об «Эдеме»: «С писательской точки зрения это скорее неудача, так как он испорчен схематизмом героев и плоским видением мира, хотя это роман, который “читается”. Это второстепенная литература».

О начале «Звёздных дневников Ийона Тихого» и не только о них: «Многие из написанных мною юмористично-фантастических текстов, например ранние части «Звёздных дневников», кажутся мне теперь почти цирковым шутовством, которое развлекает не больше, чем какая-нибудь острота. Сейчас бы я ничего такого не сделал. Посчитал бы такой замысел недостойным реализации».

Подумать только, мы бы могли остаться без Ийона Тихого!

Про цикл «Рассказы о пилоте Пирксе»: «Книгой, о которой я не могу сказать, будто её не люблю, однако и ценю не слишком, является цикл «Рассказы о пилоте Пирксе». За исключением двух-трёх рассказов это не очень удачный сборник. Главной причиной этой слабости является его вторичность по отношению к Bildungsroman, то есть к роману о взрослении и процессе образования. Ведь Bildungsroman должен быть романом с эпическим размахом и широко набросанным историко-социальным фоном, в то время как притчи о доблестном Пирксе отличаются зауженной перспективой, ведь он появляется изолированно, без семьи и близких людей».

Насчёт «Философии случая»: «О «Философии случая» следует сказать, что в некотором смысле эта книга — мой проигрыш. Она находится на середине пути между моими намерениями и завершением».

Итак. Лем хорошенько расчехвостил себя и свои произведения. По полной огребли издатели и — особенно! — режиссёры. Кому тут ещё не досталось на орехи? Коллегам? Конечно! А кому ещё? Посмотрели в зеркало? Правильно. Да, именно нам, читателям. «За живость, за ум, за сутулость»… то есть, простите, за леность, необразованность, узколобость.

Лем в 2005 году (Mariusz Kubik | CC BY-SA 3.0)

Мне лично неизвестны никакие авторы, которые бы отвечали моим интеллектуальным требованиям и ожиданиям… …И почему это без водительских прав запрещено разъезжать по дорогам, а вот людям, начисто лишенным порядочности — о знаниях я и не говорю, — позволено печатать свои сочинения беспрепятственно и в любом количестве?.. …Когда описывается «иной мир, иная планета», у среднего читателя, оказывается, нет критериев достоверности. Ему можно внушать все что заблагорассудится. На этом паразитирует девяносто девять процентов научной фантастики. Объединёнными усилиями авторы создали системы «вещественных» координат, фальсифицировали весь космос, его основные физические законы, вытравили основные принципы эволюционной биологии, и благодаря этому возникла сокровищница вздора, которой теперь может пользоваться любой типичный science fictioner.

И тут он попадал в ловушку. Которую, впрочем, вполне осознавал и сам.

Когда я писал, я никогда ни о каких читателях не думал. Не думал я о них, когда вот уже тридцать лет назад писал свои первые романы, впрочем, скверные… Когда стал писать романы получше, всё равно не думал о читателях… Я знал, что мне удалось достичь того уровня творческой иерархии, который даёт широкую популярность; знал, кроме того, что если буду подниматься выше, то утрачу эту популярность — и этот прогноз более или менее точно исполнился. Рассматривая её рост как «дело моей жизни», можно легко проверить приведенное наблюдение, сопоставив тиражи всех моих книг. При этом сразу будет видно, что максимума читаемости я достиг книгами «середняцкого» уровня, а последующие мои книги, более высокого уровня, этого максимума уже не достигали.

Это было сказано аж в 1968 году! Лем ещё не порвал с научной фантастикой, у него ещё столько всего впереди… но он ведь прав. Самые популярные его книги — уже написаны. А до тех книг, что он сам считал лучшими, соответствующими действительно высоким требованиям к литературным и философским произведениям, — не доросли мы? Возможно. Как это ни печально осознавать.

Станислав Лем всегда старался видеть дальше и смотреть шире — потому как писатель остался в одиночестве / Public Domain

Лем полагал литературу (и экранизации литературных произведений) чрезвычайно, невероятно важным делом. Важным для самого главного — для будущего человечества. И поэтому любую халтуру, непродуманность, юношескую наивность, зашоренность, схематичное упрощение, заштампованность, ориентированность на толпу — и ещё много чего, список прегрешений перед строгим судом грядущего времени весьма обширный — всё это Лем категорично отвергал. Да, при таком подходе подавляющее большинство когда-либо созданного литераторами и режиссёрами, конечно же, безжалостно сбрасывается в помойку.

И потому — что неизбежно — как писатель Лем остался в одиночестве. Напоминающим остров Пасхи в океане, когда ближайшей видимой сушей становится Луна. Для Лема такой Луной стал Борхес, при всём несходстве авторов: один устремлён в будущее, другой — в прошлое. А больше к нему никто так и не смог приблизиться. Такая вот литературная география.

Лем, глядящий вдаль

Серия интервью Станислава Береся «Разговоры со Станиславом Лемом»

Можно ли мне приписывать хотя бы минимальный оптимизм? Разве это следует из того, что я ещё пишу книги, вместо того чтобы спрятаться под столом и ждать, когда будут исчерпаны биологические силы организма? Я приведу пример из Милоша: как старый огородник, я ещё пытаюсь подвязывать помидоры в день конца света, с той лишь разницей, что это не помидоры, а книги.

Лем, видевший очень далеко — и довольно-таки точно, совершенно не питал хоть сколько-нибудь радужных надежд насчёт будущего, которое ожидает человечество. Он многажды пытался предупреждать — но человечество не вняло предупреждениям.

Стоя перед лицом нашей цивилизации, я чувствую себя как у кровати тяжелобольного. Что тут могут сделать врачи? Прежде всего надо звать священника и гробовщика… …Мы живём в темпе невероятного ускорения. Мы находимся в ситуации человека, который спрыгнул с крыши пятидесятиэтажной высотки и в данный момент находится на высоте тридцатого этажа. Кто-то высовывается и спрашивает: «Как там?», — а падающий говорит: «Пока всё в порядке». Мы не отдаем себе отчёт, что нами овладела огромная скорость. Имея всё более мощные технологии, мы всё слабее контролируем направление, в котором они движутся.

Но совершенно ли бессильны мы перед лицом грозного грядущего? В конце концов, ведь это именно мы туда идём, во многом именно из-за наших действий — нашего научно-технического прогресса, наших исследований, наших modus vivendi и modus operandi — будущее становится именно таким, а не иным.

Станислав Лем, конечно, не даёт гарантированного рецепта — такого не существует и не может существовать, это противоречит самой сути истории, развития и всего-всего-всего. Но ориентир — как минимум этический — даёт: «Высшей этической инстанцией я считаю разум: мы должны руководствоваться прежде всего его голосом«. Это уже немало.

И да, напоследок: «Будущее всегда выглядит иначе, нежели мы способны его себе вообразить».

Мы увидим это будущее. Наверное. И попробуем его как-нибудь улучшить. Хотя бы постараемся.