Дмитрий Вишневский «Когда развеется дым» (вторая часть)

6.

К вечеру меж застывших в небе туч проступила полная луна. Ее призрачного света вполне хватало, чтобы очертить в сумерках силуэты домов. Канкрин, бросивший бесплодные попытки уснуть пораньше, медленно спускался к берегу.— Господин ротмистр!Двое постовых вытянулись по стойке смирно и спешно отдали честь. Канкрин прошел мимо, даже не ответив. Его ноги несли его на берег — к тому самому дому, на ставнях которого желтели подсолнухи. Где-то здесь должен сидеть тот самый старик...— Чего вам, барин? Заблудились?Обернувшись, он увидел, как из сумерек вышла женщина с коромыслом и ведрами.— Ничего. Осматриваюсь.Женщина кивнула. Ступая аккуратно — так, чтобы не расплескать воду, — она прошла мимо.— Поздновато вы осматриваетесь. Ночь же на дворе.Канкрин промолчал.— Ежели вы к своим хотите, то вам надобно подняться по склону, — женщина махнула рукой, указывая направление, — вот там...«Я написал тот портрет с нее, с этой женщины...»— Если вы подождете, то я вынесу вам воды. — тихо произнесла она. — Или молока. Творог могу продать. Последний в этом году.— Почему это последний? — вырвалось у Канкрина.— Ну так корову продать пришлось. За бесценок. Нынче времена такие, что дают копейки, а нужда отказаться не дает. Война, сами понимаете. Я хозяйство, как могу, держу, однако ж рук не хватает. Спасибо, хоть ртов не много.Канкрин молча кивнул. Покуда женщина возилась с ведрами, он украдкой поглядывал на ее. Она была той же, что и пятнадцать лет назад. Точь-в-точь — родинка к родинке, ресничка к ресничке. Та же. Вот только время, в которое он повстречал ее, было другим.Она и тогда никогда не отличалась изяществом и утонченностью. У нее не было трепещущих ресниц, беломраморной кожи, остро отточенного профиля. Она настолько же отличалась от столичных красавиц, насколько равнины отличаются от лесных чащ.И все же она была красива.Бросив на нее очередной взгляд, Канкрин попытался вспомнить, что именно так увлекло его тогда, пятнадцать лет назад. Широкоплечая, крутобедрая, полногрудая... будто бы воплощенный образ крестьянской бабы. Мелкие изъяны внешности — вроде мозолистых рук, выбитого зуба или прихрамывающей походки, — лишь усиливали оное впечатление.— А вам, господин, чего собственно нужно? — Прервав затянувшееся молчание, спросила крестьянка.— Просто прогуливаюсь. Полезно перед сном.— Прогуливаетесь? Был тут один унтер-офицерик, «перед сном» прогуливался... Все твердил, что облагодетельствует, ежели на ночь пущу. Вы, если по этой части пришли, но сразу повертайтесь. Не такая я.Канкрин-старший промолчал.— Муж у меня есть... Он на войне погиб, однако ж я верна ему. Так и знайте.«Не узнает меня».— Ладно, вы не серчайте, ежели что. — помолчав, добавила женщина. — Вы, вроде бы, порядочный человек. И лицом Ваню моего напоминаете... в сумерках не разглядишь, однако ж, кажется, в вас есть что-то этакое...В ее взгляде — до того пустом и безразличном — вспыхнула искорка. Всего лишь на мгновение, однако того мгновения было вполне достаточно, чтобы женщина изменилась в лице.— Я пойду. — отворачиваясь, произнес Канкрин-старший. — Не буду вас беспокоить.Шагая прочь, он вспоминал их последнюю встречу. Рыдания, заверения в вечной любви, клятвы. Юный Слава Канкрин был уверен, что ни отцовская воля, ни расстояние не смогут разлучить их. Просил, чтоб ребенок, которого носила под сердцем, получил имя деда.Нет, он никогда не забывал ее — просто потому, что никогда и не помнил. Тот Слава Канкрин, для которого история разорванного любовного союза что-то значила, давно исчез. То ли под Нижним Новгородом погиб, то ли утоп в Каме.

7.

О том, что Сашка собирается повесить старого домоуправителя Аполлона Аркадьевича, Канкрин-старший узнал от Вревского. Поручик уже привычно не церемонился. Ворвался в облюбованную Канкриным избу, хлопнул дверью. Своим появлением он прервал напряженную дуэль между вооруженным угольком Канкриным и девственно чистым листком на столе. Пока по всему выходило, что листок побеждал.— Вы, Вревский, слишком много себе позволяете. — произнес Канкрин, откладывая уголек. — Я позволил вам свободно передвигаться по деревне, но это не означает, что вы можете вот так врываться, куда вам только заблагорассудится...— Ваш брат опять собирается учинить расправу! — выпалил Вревский. — Я потребовал его прекратить, но он...Какрин-старший поднял глаза на бледного от ярости офицера.— Какого черта вы сидите, ротмистр?! — бросил Вревский. — Вы собираетесь что-нибудь делать? Вы слово дали!— Он снова взялся стрелять в пленных?Хлопнув ставнями, в избу влетел ветер, — холодный и влажный.— Вы слышите? — вскричал Вревский. — Слышите?— И что я должен слышать?Канкрин услышал крик. Наконец, он встал и подошел к окну — как раз, чтобы увидеть, как едущий на коне Сашка волочет по грязи старика. Бедняга падал, вставал, снова падал. Исписанное морщинами лицо не говорило Канкрину ни о чем, однако тот уже давно научился не доверять своей памяти.— Это и есть домоуправитель? — спросил он.— Да, черт возьми! Аполлон Аркадьевич! Неужели вы не помните?!Следом за стариком бежала заплаканная девушка. Та самая, чей портрет он недавно видел. Ольга Аполлоновна. Дочка домоуправителя.Ольга.Оля.«Оленька».— Пощадите его, барин! Пощадите!— А ну заткнись, потаскуха! — прикрикнул Сашка. — А ты, старый хрыч, давай поживее!..С этими словами он дернул веревку, конец петлей вился вокруг тощей шеи старика. Тот с хрипом повалился в грязь.— Эй, братец! Гляди, кого я тут нашел! — заметив в окне Канкрина, крикнул Сашка. — А я-то думал, что он помер давно! Как думаешь: мне его вздернуть или в речке утопить? Или, может, собаками затравить? Все никак решить не могу!— Пощадите! — кричала Оленька.— Остановите это! — прошипел Вревский. — Немедленно!Канкрин-старший сделал шаг назад, закрыл ставни.— Какого черта, ротмистр!— Как я уже сказал, Вревский. Вы слишком много себе позволяете.— Вы дали мне слово!..— Действительно. Я пообещал, что ваших людей не тронут. Не припоминаю, чтобы этот старик был вашим адьютантом.Вревский невольно отступил.— Как же так! Это же ваш дом! Я же узнал вас по портрету. Вы и ваш брат — Владислав и Александр Канкрины, наследники покойного графа. Вы оба выросли в этой деревне и знаете этого старика с самого детства...— Вы правы. — кивнул Канкрин.— И почему вы тогда бездействуете? Вы же видите, ваш брат сошел с ума!«Он не сошел с ума. Он просто убийца. Такое случается, ежели человека никакому мастерству, кроме убийства, не обучать».— Это же ваша семья! Ваш дом! Ваше прошлое!— Вот именно, — хмуро произнес Канкрин. — Наше. И это наше дело, как поступать с этим прошлым.— Вижу, что рассказы про Екатериноградских палачей отнюдь не преувеличены, — процедил Вревский. — Вижу, что вы с братом — животные. Нет, даже хуже животных. Хищник убивает лишь для того, чтобы утолить голод. А вы... вы убиваете ради удовольствия. Скольких вы перебили тогда, в Екатеринодаре? Пять тысяч? Шесть, семь?!— Восемь триста, насколько мне известно.— Вам этого мало? Вам непременно нужно убить еще одного старика?— Вы меня утомили, поручик.— Я требую ответа!— Мне нет дела до жизни этого старика. Вот вам ответ!— Не верю! — Вревский подался вперед. — Не верю, черт вас дери! Ради чего декабристы вышли на Сенатскую площадь? Ради свобод! Ради утверждения ценности жизни! Ими двигали идеалы, изложенные в работах Руссо и Монтескье! И хотели они лишь того, чтобы в России наступил век Просвещения! Разве не так?— Так-так, Вревский, неужто монархист сочувствует декабрьскому восстанию...— Издевка в ваших словах, Канкрин, лишь еще явственнее обнажает в вас моральное уродство. Как офицер может воевать за идеи Просвещения и вести себя как самый обыкновенный палач? Объясните мне!Младший Канкрин тем временем уже изготовил для старика импровизированную виселицу. Ею стал сук росшего неподалеку тополя, через ветвь которого Сашка и перекинул веревку. Вокруг постепенно собиралась толпа гусар.— Я отказываюсь верить, что человек с классическим образованием может вести себя подобным образом! — Продолжал Вревский. — Дворянство не воспитывает убийц и палачей! Может, однажды и наступит время, когда кровь людская будет что твоя водица! Но время это еще не наступило!..— Идет война, поручик.— И что с того? Война ни в коей мере не обязывает человека превращаться в чудовище. Даже напротив! Мой отец прошел все войны с Наполеоном, однако же это не помешало быть ему достойнейшим из людей...— Может, ваш отец воевал не в той войне?— В какой еще не той? Война всегда одна.— Тут вы, Вревский, сильно заблуждаетесь. Потому как бить Наполеона — одно, а бить тех, с кем вчера за одним столом сидел, — совсем другое. Здесь нужно понимание, за какой такой надобностью — вместо того, чтоб урожай собирать, — нужно своих убивать.Канкрин продолжил с нажимом:— Понимание было. В первые год-два. Тогда эта война была не просто бессмысленной бойней, а чем-то почти что священным. Я скучаю по временам, когда всем заправляли идеалисты. Когда они могли объяснить, что мы воюем отнюдь не сами с собой.Канкрин набрал в грудь воздуха.— Хорошие были времена. Любая победа — уверенный шаг к желанной мечте. Любое поражение — угроза вернуться к ненавистное прошлое. Вот только те времена прошли. Слишком долго уж все длится и слишком большую цену приходится платить.— Нет, черт возьми, я не понимаю! — Вскричал Вревский. — Я отказываюсь понимать! Перед вами человек, которого вы можете спасти, а вы тут философствуете!— Вы меня утомили, поручик.— Прикажите вашему брату отпустить старика! Вы спасете человеческую жизнь и при том совершенно ничего не потеряете! Как знать, быть может, Господь Бог сжалится над вами и вернет вам дар живописца! Что вы вызверились на меня, ротмистр? Думаете, я не вижу ваши жалкие попытки нарисовать хотя бы рожицу?..С улицы донесся короткий вскрик. Канкрин поднял глаза и увидел корчащегося в воздухе домоуправителя. Его дочь билась в железных объятьях одного из гусар. Она сыпала проклятиями, не в силах помочь отцу. А тот медленно и мучительно поднимался все выше и выше — и так до тех пор, пока не уперся головой в сук. Лицо старика посинело, из распахнутого рта вывалился разбухший язык.— Не знаю, ротмистр. — произнес Вревский после некоторого молчания. — Быть может, Барклая разобьют, и война закончится победой Сената. Ежели на то воля Бога, быть посему. Вот только лично вы потерпите поражение.

8.

Утром следующего дня прибыл уже знакомый корнет. Его, измотанного и почти что обескровленного, отыскал в подлеске разъезд.— Господа, у меня для вас новости... — пробормотал он, с трудом ворочая губами.Корнета немедленно доставили в «штаб» Канкрина, куда в считанные мгновение набились все офицеры.— Ну же! Как там под Самарой?! — с порога выпалил Сашка. — Разбили Барклая?!— Воды, пожалуйста. Мне бы попить с дороги.— Говори, кто победил!— Да принесите ему воды!..Наконец, перед корнетом поставили глиняный сосуд с колодезной водой.«Бестужева разбили.» — Отчего-то подумалось Канкрину. — «Наверное, недооценили старого волка Барклая-де-Толли, и тот переиграл наших... как пить дать, переиграл».— Громче! Что он там бормочет, черт возьми?— Разгром, господа... — повторил корнет, вытирая рот, — полный разгром.— Чей, мать твою? — рявкнул Сашка. — Говори, чей!— Бестужев разбит и отступает. Витгенштейн убит. От Муравьева-Апостола новостей...Договорить ему не дали. Разом заговорили все, кто присутствовал в избе.— Быть такого не может! Чтоб мне провалиться!— Врешь, сука!— Да это же, шпион, господа! Засланный перебежчик!— Брешешь!— Не вру... — отшатнулся корнет. — Вот вам крест, господа, не вру! Бестужев с остатками армии отступает на Петербург!— Разбит?!— Разбит, господа. Разгромлен.— Как Бестужев мог проиграть! — взревел Сашка. — При таком-то преимуществе! Сорок тысяч почти что свежих против тридцати. Да таких тридцати, что и снабжения век в обед не видали! При численном перевесе конницы и артиллерии! Какой еще разгром, мать твою?— Не знаю, господа... — бормотал корнет, — знаю лишь, что наши оставили Самару врагу.— Рассказывай, чтоб тебя! — Сашка рванулся вперед, схватил молодого посланца за грудки. — Рассказывай!— Да не знаю я, что рассказывать... — пролепетал посланец. — Я же при штабе был. Издалека все видел! Лишь под конец меня на фланг отправили...— Витгенштейн погиб, говоришь? Как погиб? Он с Муравьев-Апостолом успел к сражению?— А ну прекратить! — рявкнул Канкрин-старший. — Отпусти мальца!Сашка, дрожа от ярости, разжал пальцы. В комнате воцарилось молчание. Заикающийся от напряжения корнет принялся рассказывать:— Перед боем наши армии воссоединились. Вот только погоды это никакой не сделало. Витгенштейн по левому флангу ударить должен был, но попал под шквальный обстрел. Тогда ихняя конница ударила, и все разом смешалось. Это все, что я видел, поскольку меня на тот фланг и направили, чтобы я выслал генералу Витгенштейну новый приказ... вот только генерал мертв был. Убило шальным ядром.Все молчали, пытаясь осознать услышанное. Наконец, Канкрин-старший откашлялся и произнес:— Приказы есть?— Есть, ваше благородие. Приказано сжечь Пантелеевку и отступать в сторону Петербурга. Немедленно.Канкрин заскрипел зубами.«Мысль Бестужева понятна. Ежели он потерял армию, то боится, что Барклай-де-Толли ускоренным маршем пойдет на север, вглубь страны. Еще до весны он может вернуть себе все, что потерял тремя годами ранее.» — Подумал Канкрин. — «А на сбор новой армии потребуется время. Очень много времени. Бестужев планирует выжечь земли, которыми он пойдет, — так, чтобы идущий по пятам Барклай был вынужден подтягивать обозы, медлить...»— Что с пленными? — спросил Канкрин. — Про них что-то было сказано?Корнет лишь покачал головой.— Простите, ваше благородие, но мне о том ничего неизвестно.Новость о разгроме Бестужева быстро распространилась по всей Пантелеевке. К вечеру об этом узнали все — начиная с людей самого Канкрина и заканчивая пленными роялистами. И, если первые были повергнуты в шок, то вторые откровенно праздновали. Последнее, конечно, не могло не спровоцировать раздосадованных постовых, которые приняли вымещать разочарование на пленных.Вероятно, на том ночь должна была завершиться. Однако ж вышло совсем иначе.Роялисты взбунтовались. Ободренные новостями, они бросились на постовых и вмиг разоружили их. Вскоре завязалась схватка с проходившим мимо патрулем, и, вероятно, она никогда бы не завершилась победой пленных, если бы не ночная тьма, которая позволила переодетым в гусарские доломаны пленным застать патрульных врасплох.Ночь выдалась жаркой.

9. 

— Они укрепились в особняке. — доложил адъютант. — Говорят, могут отпустить пару раненных в качестве жеста доброй воли. Сведения передал поручик Вревский, который заверил, что вот-вот уговорит восставших сдаться.— На определенных условиях, я правильно понимаю? — прыснул присутствовавший при том Сашка.— Все верно. — кивнул адъютант. — Поручик Вревский просит...— Да плевать, что Вревский там просит! Вдарим по ним из пушек и дело с концом! Эти ублюдки своим бунтом сами развязали нам руки. Слышишь, Слава?— Нет, Сашка, не могу... — выдохнул Канкрин после того, как адъютант ушел.— Что? С какого это перепугу?— Я Вревскому слово дал. Слово офицера, слово дворянина...— И что он сделал? Сначала подтерся твоим словом, а теперь еще смеется тебе в лицо! Условия там какие-то ставит!— Но там... там же мастерская отца, моя собственная... я не могу просто расстрелять все из пушек. Все погибнет. Все картины до последней, все наследство... все сгорит...«Ночной пезайж... тот самый с луной, Волгой и мною, стоящим на другом берегу. Сгорит... как и портрет Оленьки. Тот самый, почти безупречный...»— Оно должно сгореть. Ты же слышал приказ Бестужева? Отступать на Петербург, а Пантелеевку — сжечь. Ты же не собираешься тащить с собой все эти чертовы рамы?..— Я... я... я не знаю! Их же можно сохранить как-то!«Хотя бы портрет. Я бы еще мог его закончить...»— Слава, погоди, не пори горячки. Вот, возьми. Выпей-ка. А то, гляжу, у тебя ум за разум заходит...С этими словами Сашка протянул старшему брату флягу.— Что это?— Витгенштейновский «Курвуазье». А точнее то, что от него осталось. Я решил, что для поднятия офицерского духа следует помянуть добрым словом генерала Витгенштейна, чтоб пусто ему было... да ты не рассматривай, пей!Канкрин сделал глоток, однако ничего не почувствовал. Коньяк тек по горлу, будто вода.— Пей еще!.. А теперь слушай. Здесь не за что цепляться, Слава. Пантелеевка — просто дыра, черт с ней! Витгенштейн мертв, а война-то продолжается! Черта с два Барклай заставит Сенат капитулировать! Мы еще возьмем свое, Славка! Будут у нас и слава, должности, особняки. Все, что только захотим! Хочешь земли? Будет тебе земля! Хоть болота под Петербургом, хоть черноземы на Украине! Что тебе эта дыра, Славка!«Портрет...» — гудело в его голове. — «Кого я обманываю. Я никогда не закончу его. Тот Слава Канкрин, что написал его, давно исчез. Нет его, нет».— Все, что нужно сделать, это исполнить приказ Бестужева. — промурлыкал Сашка. — Выкатим пушки, вдарим — и в Петербург!— Да, ты прав. — Со вздохом ответил Канкрин.— Конечно, прав!— Хорошо. Я прикажу. А ты тем временем проследи, чтобы люди приготовились выступать.Хлопнув брата по плечу, Сашка поднялся на ноги.— Есть, твое благородие!Распорядившись развернуть пушки, Канкрин погрузился в карты. Не то, чтобы в этом была необходимость, — просто Канкрин спешил занять свою голову хоть чем-нибудь. Все, что угодно, лишь бы вытеснить сомнения в принятом решении.— Ваше благородие, артиллерия готова. — спустя некоторое время доложил адъютант. — Прикажите стрелять?— Нет, погоди. Принеси мой доломан. А там я сам...«Я никогда не думал о том, чтобы просто уйти». — Очевидная мысль вдруг пронзила сознание Канкрина. — «Просто развернуться и уйти. У меня есть деньги. Я бы мог уехать в Англию или Францию... в Америку, чем черт не шутит...»Снаружи сгущались сумерки. Небо окрасилось багрянцем — точь-в-точь, как на той батальной картине, которую Канкрин никогда не напишет.Выйдя из «штаба», Канкрин отправился на церковный холм — отдать последнее приказание. Готовые запрыгнуть в седла гусары провожали его взглядом.— Ваше благородие, поручик Вревский умоляет продолжить переговоры. — Подбежал адъютант. Он говорит, что уговорил бунтовщиков сдаться. Просит вас о милосердии для тех, кто в бунте не участвовал. Ваших людей отпустили. Что прикажите?— Ничего.Оставив за собой избы, он стал подниматься. Все выше и выше. Каждый изгиб уводившей наверх тропинки был ему знаком. Поднявшись на самый верх, Канкрин оглянулся. Перед ним раскинулся тысячи и тысячи раз виденный пейзаж. Изогнутая дугой Волга. Поля, поросшие подлеском холмы. Гиблый лес. Наконец, Пантелеевка. Все та же, что и пятнадцать лет тому назад.«Перед тем, как уехать, я был здесь.» — Вспомнил Канкрин. — «Я был здесь и молился. Просил Бога дозволить вернуться к любимой и ребенку, которого она носила под сердцем... Вот только того Славы Канкрина нет уже. Убит под Нижним, утоп в Каме».— Прикажите стрелять? — пробасили за его спиной.Канкрин обернулся, чтобы ответить, и... замер. Батарея была на месте. Пушкари стояли с тлеющими фитилями, готовые в любой момент дать залп. Канкрин смотрел не на них.— Слава. — тихо произнесло привидение. — Слава, это же ты, да?Призрак, морок, мираж... — она стояла чуть поодаль, в тени росшей подле церкви березки. Вокруг ее головы был повязан тот же платок, в котором Оленька позировала ему пятнадцать лет назад.— Да, Слава, это ты. — простонал призрак. — Я узнала тебя еще тогда, но не знала, верить ли собственным глазам. Пока не стала расспрашивать у твоих солдат...Она подошла ближе, и Канкрин разглядел черные от слез глаза, посеревшие губы, впалые щеки. Она была все той же даровитой женщиной — кровь с молоком. Вот только молоко то будто скисло, а кровь загустела.— Ты сильно изменился, Слава... Очень сильно. Почему ты не помешал своему брату убить моего отца?.. Нет, не отвечай. Я вижу, каким ты стал. Другим, чужим. Но, быть может, в тебе есть хоть чуточку от того Славы, что я знала?Оля вопрошающе заглянула в глаза Канкрина.— Бог свидетель, первые годы нашего расставания я каждый день молилась за тебя. Я слала в Петербург письмо за письмом и ждала хотя бы самой короткой весточки — от тебя. Но, видимо, Господу было угодно иное.Канкрин молчал.— Бог забрал тебя. А потом — позже забрал двух дочек, что скончались от тифа, и маленького сына, помершего от голода. А потом — забрал моего мужа, которого затоптали в каком-то там бою. Я знаю, Бог собирался забрать и моего Ваню, однако ж я вымолила. Ваню ранило, и он потерял обе ноги. Но он не умер, и, клянусь Господом Богом, этого достаточно. Он выжил, понимаешь меня, Слава? Моими молитвами выжил.Она подошла ближе.— Твой сын там, в доме твоего отца. Твой сын, слышишь меня?Канкрин молчал.— Я молила Бога, а теперь, Слава, молю тебя. Хватит смертей, хватит убийств. Не стреляй!С этими словами Оля опустилась перед ним на колени.

10.

За спиной Владислава Канкрина шумела Волга, и шум этот заглушал ругань выбиравшихся на берег гусар. А еще он мог бы заглушить гул сомнений в голове Канкрина, если бы сомнения в ней были.Канкрин был пуст. Совершенно. Впервые за очень долгое время его ничто не наполняло. Внутри царило всепоглощающее и всеобъемлющее ничто, нарушить которое не дерзала ни одна — даже самая случайная — мысль. Даже запах гари, который доносил до его ноздрей гулявший над рекою ветер, не отвлекал его.Пока его эскадрон заканчивал переправу, Владислав Канкрин всматривался в черноту ноябрьской ночи. Нет, он не пытался разглядеть во тьме контуры того, что ждет его в будущем. Он просто смотрел.За спиной Какнрина небеса тлели алым — в пику уже давно ушедшему за горизонт солнцу. Но это там, позади, со стороны несуществующего зрителя.Во всем прочем последнее полотно Владислава Канкрина было идеально.