Хостел находился где-то на третьей линии от моря, но и здесь был слышен томный шум волн. Катя шла вдоль кованого забора, обвитого розами. Розы были увядающие, с покусанными ржавчиной краями, слабые, беззащитные; упругие бутоны распушились, ослабли, обмякли, как Катя.
Она — заводная кукла, у которой кончился завод и заржавел механизм-душа. Она шла, опустив плечи, чуть ссутулившись. Устала. Как вот эта веточка розы: она безвольно, точно стебель её размяк, отклонилась от забора и расстелила свои изумрудные листья по пыльной земле.
Вскоре Катя вышла к променаду. Солнце подглядывало сквозь облака. Воздух ещё был прохладен. В море купались счастливые люди. Раньше, до поездки, Катя почему-то не думала о том, что в Балтийском море можно купаться; ей казалось, на севере очень холодная вода. Ах, вон какие высокие и пенистые волны поднимаются! Ведь едва за полдень перевалило, а волны уже такие, что страшно оказаться рядом. Что же к вечеру? Шторм? Все купающиеся плескались у берега да у волнорезов, которые крали у волн их силу и мощь. Но Катя смотрела дальше, туда, где волны ещё не столкнулись с волнорезами.
Возможно, когда-то густая пена была девушкой, что ушла от горя в море. Катя представила себя уходящей в море: босыми ногами, по песку, по мелким камушкам, и вода всё выше, сначала холодно, потом привыкаешь; по колено, по пояс, по грудь, уйти с головой. Нет, конечно, уйти не получится. Волны сильные, будет сносить.
Синева неба и молочные облака наливались тяжестью. Катя шла по деревянному пирсу. В конце пирса стояли в непродуваемых ветровках зеленоградские рыбаки и ловили рыбу. Некоторые просто приставили удочки к перилам и сами сидели на раскладных стульях, наблюдая. Другие, наоборот, от удочек не уходили, готовые в любую секунду что-то поправить, переставить. Их лица были сосредоточены. И хотя в воздухе пахло скорой грозой, никто не торопился уходить. Вокруг толпись туристы и иногда заглядывали в рыбацкие вёдра.
Кате нравилось смотреть, как от горизонта бегут волны и гонят морскую пену, а ветер кричит им вдогонку. Горизонт темнел, и стали уже неразличимы суровое чёрное море и тревожное небо. Кате было больно: ведь и она могла бы резвиться солёной и беззаботной волной, но зачем-то у неё живое, кровоточащее сердце. Лучше бы оно засохло, как те ржавые розы.
Куртка Кати была распахнута. Ветер дул в грудь, и горло уже начинало побаливать, но Катя и не думала закрыться.
Наконец удочка дёрнулась. Седой рыбак стал её сматывать, и на радость туристам на мокрое дерево пирса шлёпнулась большая камбала. Несчастная была плоской, какой-то неправильной, с одной стороны — белая, с другой — тёмная, с глазами, ещё отчаянно сражающимися за жизнь, за то, чтобы не стать поникшей ржавой розой. Катя думала: будь она камбалой, то просто позволила бы случиться тому, к чему движется всё живое и что однажды неминуемо произойдёт.
Рыбак поднял камбалу за леску и покрутил перед туристами, которые жадно снимали на телефоны.
— Смотрите, тюлень! — крикнул кто-то, и все бросились высматривать тюленя, но это оказался не тюлень, а качающийся на волнах буй. Только Катя не бросилась высматривать тюленя.
— Знаете легенду о золотой камбале?
Катя обернулась. С ней говорил один из рыбаков. Как-то незаметно он наловил полное ведро камбалы и уже собирался уходить. Старая его куртка, короткая в рукавах, выцвела до грязи, обветренное лицо было бесцветным. Издалека этого человека можно было бы принять за глиняный столб. Только глаза ещё светились живым огнём.
— Хотите поужинать? — он приподнял ведро.
— Хочу, — неожиданно ответила Катя. Почему же не поужинать? Ведь слишком холодно, чтобы подойти ближе к волнам. К ним уже завтра.
Они прошли весь променад, свернули на тропку, спрятавшуюся за последней в ряду прибрежной гостиницей. Поднялись в гору. На вершине холма их встретил небольшой частный дом. Он был скрыт размашистыми кустами шиповника, и его не было видно с променада.
Лепестки шиповника полыхали, как розовое солнце, на блестящих веточках набухали новые бутоны, да такие сочные, что вот-вот лопнут. Нигде в городе Катя не видела такого шиповника: тот уже весь отцветал.
— Надолго к нам? — тихо произнёс рыбак.
Катя усмехнулась. Ну да, местные всегда угадывают туристов.
— На неделю, наверное.
— Убежали?
Катя отвела взгляд. Об этом не хотелось говорить. Да. Убежала. От человека, который говорил: «Ты для меня космос». От человека, который сегодня женился не на Кате. Семь лет напрасного, глупого, почти подросткового ожидания. И вот убежала к холодному морю, чтобы стать пеной и волной.
Сидели на веранде и ели запечённую рыбу. О чём-то болтали, о чём болтают случайные знакомцы. О чём-то неважном, но вот как странно: в жизни всегда самые неважные и незаметные вещи оказываются самыми важными.
Гроза обрушилась на Зеленоградск. Катя подошла к линии дождя. Протянула руку — тяжёлые капли упали на ладонь, неожиданно тёплые, почти ласковые. Дождь заливал курортный город, со смехом падал на вековые деревья, шлёпал по зонтам, прыгал за шиворот, стаскивал с бегущих шлёпанцы и так задиристо хохотал, что Катя вдруг тоже улыбнулась.
Когда дождь отступил, пробудился вечер, тихий и нежный. Фонари втянули растекающиеся остатки дневного света и зажглись ими. Поначалу песчинки света боязливо толпились у фонарей, но затем, осмелев, устремились к небу, чтобы завтра вновь вернуться с солнечными лучами.
Море утопало в звёздах.
Ночная пелена скрыла дом на холме.
— Их забирает старуха, — сказал рыбак. — Тех, кто хочет стать волной. Их сердца становятся — её.
— Что за старуха?
— Злая ведьма.
И рыбак рассказал сказку о мальчике, старухе, Золотой Камбале и млечном тюлене.
— Старуха теперь— пена морская, заманивает к себе тех, кого выбирает.
Катя вспомнила, как смотрела на морскую пену и думала броситься в море.
«Ведь я за этим и приехала», — думала Катя. Но сердце хотелось отдать морю, а не старухе. Что она, старая и злая, будет делать с ним, молодым и трепетным? Кате было жаль своей бесцельной, горькой жизни. Если бы только был смысл!
Она взглянула на рыбака. Тот смотрел далеко в море. И Кате вдруг показалось, что рыбак всё про неё понял, именно потому и привёл к себе.
— Послушайте, Катя, — медленно и так тихо, будто этого и не было, произнёс рыбак. — Отложите свою затею ещё на пару дней. Ну, чего вам это стоит?
Катя пожала плечами. Она знала, что сегодня, возможно, не пойдёт в воду, в пену, но завтра или послезавтра — почему нет? Она уже давно что-то решила, но сама ещё не знала что.
Утром Катя и рыбак ходили на пирс ловить камбалу. Только теперь Катя, приглядевшись и прислушавшись, поняла, что рыбака не любят. С ним не здоровались, ему не пожимали руки и не отвечали. И если ветру случалось подхватить леску его удочки и закружить, то остальные рыбаки лишь усмехались. Рыбак не обращал на них внимания и тихим, ровным голосом рассказывал Кате, как ловить рыбу.
Когда после рыбалки они зашли в магазин за картошкой, на рыбака смотрели косо, как будто он вор. Да и не могли смотреть иначе: из его рваных кедов торчали штопанные носки, джинсы были такие застиранные, будто он носил их всю жизнь, и немного короткие, точно сшитые на подростка.
Вечером рыбак и Катя жарили рыбу, тихо о чём-то говорили и так же тихо молчали. Катя иногда оглядывалась на пенное море, смотрела, как в сумерках несутся высокие волны и с шумом разбиваются о берег. В такие волны попадёшь — уже не выплывешь. Тебя закружит, перевернёт и утопит. И как-то по-глупому Кате было любопытно, каково это. Наверное, это красиво: погружаться под воду, медленно, будто что-то неторопливо затягивает, и смотреть, смотреть, как солнечный свет цветными пятнами растекается по поверхности воды. Но ведь будет совсем не так. Будет холодно, горько, будет кружить и давить, совсем не спокойно, совсем не тихо, разве что потом, когда станешь частью моря.
После ужина и долгого разговора рыбак заснул. Катя некоторое время лежала рядом с ним, касаясь рукой его руки. У рыбака — грубая, шероховатая кожа. Катя нащупала шрам от крючка на тыльной стороне ладони. Отчего-то ей захотелось погладить этот шрам. Она прикоснулась к нему, и ей казалось, что он похож вон на то созвездие.
Катя уже хотела встать и пойти в хостел. Сказки сказками, но что толку от них? В жизни-то всё кончается: размазанными слезами, болью, так сдавившей голову, что ни одно лекарство не помогает, и такими рыданиями в голос, что в груди что-то неминуемо вот-вот разорвётся.
Уйти — пока не поздно.
От Млечного Пути отделилась полоса и стала лестницей от неба к холму. Она излучала мягкий белый свет, в таком свете хорошо спать, как младенец, словно у вечности в руках. Кате было и любопытно, и боязно. Обернулась на рыбака: спит. Тогда Катя поднялась по лестнице одна.
Небо было большое.
И море — большое. Катя не могла сказать, удаляется оно или нет. Наверное, нет. Как бы долго она ни шла, дом на холме оставался прежнего размера. Путь растекался по небу парным молоком. Молоко, как из вымени, капала и капало. И Кате казалось, что совсем рядом капли разбиваются о волны, и белое смешивается с чёрным, и пена как звёзды, и море как космос.
Катя сделала несколько шагов. И вдруг ей стало страшно от высоты, от безграничности и от осознания, что есть на свете тайны, сокрытые от человека.
Она вернулась обратно. Но рыбака уже не было там, где она его оставила.