История шутов

Мы привыкли к обычным шутам, шутам утрированным. Колпак с бубенцами, грусть и остроумие, тонкая ранимая душа под намалёванной улыбкой. Такие шуты похожи на сувениры китайского производства: безликие, пресные, пустые. Они кочуют по страницам фэнтези-романов вслед за Типичными Принцессами и Типичными Трактирщиками — сюжетные зомби, коим нет числа. Настоящие шуты похожи на них так же, как волк похож на дворнягу. Вот о настоящих и поговорим.

Корни шутовства

Сложно сказать наверняка, когда впервые возникла эта роль. Но даже в ныне существующих примитивных сообществах (к примеру, индейских и африканских племенах) есть люди, которых мы могли бы назвать шутами. Среди индейцев пуэбло существовало особое братство, члены которого должны были развлекать соплеменников во время праздников. В такие дни эти «делатели радости» могли совершенно безнаказанно осмеивать всех подряд. Интересно, что занимались они не только этим: «делатели» также искали и жестоко наказывали всех, кто нарушал племенные табу. Парадоксально? Ничуть. По крайней мере, не парадоксальнее, чем сам шут — человек, которому всю жизнь приходится балансировать на грани между порядком и хаосом, переворачивать всё с ног на голову, чтобы окружающие не теряли этой самой головы.Вполне может быть, что корни шутовства уходят в глубинную мифологию, общую для всех народов и культур. Шут очень похож на так называемого трикстера — нарушителя правил, насмешника, ловкача и пройдоху. Классические трикстеры — скандинавский Локи, древнегреческий Гермес, китайский король обезьян Сунь У-кун. С точки зрения вселенской гармонии трикстер — это одновременно начало разрушающее и созидающее, он обновляет слишком закосневший в законах и порядке мир, придаёт ему свежесть, молодость, непредсказуемость. Он и сам предсказуемо непредсказуем. Трикстер — «часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо», и в этом смысле Мефистофель Гёте — весьма точная иллюстрация трикстерства и шутовства.

Как и большинство древних богов, трикстер не был ни мил, ни привлекателен. Традиционный шут, жил ли он в Китае династии Тан или в Московии Иоанна Грозного, наследовал главные черты трикстера: предельную жёсткость, игру на грани фола, рискованность и раскованность во всём.

Становясь шутом, человек как бы выходил за рамки общественных устоев, становился узаконенным изгоем. Кому-то удавалось подыскать себе место при дворе. Но большинство оставались гонимыми и преследуемыми властью: шутам запрещали появляться в пределах городских стен, их лишали прав, могли безнаказанно избить или даже убить. Некоторых спасало то, что в народе шут почитался существом не от мира сего. Он «подпадал под юрисдикцию» других сил, не мирских, но сверхъестественных. Был отмечен Богом — или Дьяволом; всё зависело лишь от сиюминутной трактовки.

Колпак да марот

Свою инаковость шуты подчёркивали внешним видом. Традиционный наряд западноевропейского шута — колпак с ослиными ушами, фестончатый воротник, жилет и узкие штаны-чулки из тканей контрастных цветов — появился лишь в XV веке. Но тогда шутовство при дворе уже стало ремеслом и костюм использовался как профессиональная одёжка, знак принадлежности к данной корпорации. А раньше?..

Внешность шута должна была отражать его суть и роль, которую он играл в обществе. Поэтому-то среди шутов было так много горбунов и уродцев, карликов, калек — эти всегда считались балансирующими между реальным и потусторонним мирами. Пёстрые одежды классического шута, в общем-то, говорили о том же. Проклятый и благословенный, шут мог одновременно быть козлом отпущения и талисманом, прозорливым пророком и горевестником.Обязательный атрибут шута — марот. Этот жезл с навершием в виде резной головы смеющегося паяца был не просто «антискипетром» шута, но и его спутником, собеседником, партнёром. Некоторые исследователи считают, что марот происходит от стилизованных идолов, которые изображали духов-покровителей рода. Выглядели они примерно одинаково — жезл со скульптурной головой на конце, и сходство, к примеру, фламандского марота и новгородского идола-домового просто поразительно. Что же, в этом есть своя логика: если шут-трикстер был отмечен печатью сверхъестественной мудрости, пророческим даром, благосклонностью потусторонних сил, то и с духами предков он мог быть на короткой ноге. Потешный атрибут действительно становился скипетром, напоминанием о силах, которые стоят за насмешником.Впрочем, реальных шутов это спасало не всегда. Лишь несколько раз в году их власть становилась бесспорной и любые проделки могли сойти им с рук.

Власть господина карнавала

С конца ХII века празднества глупцов стали очень популярными, причём не только среди простого люда. С не меньшим, а может, и с большим удовольствием эти дни отмечали низшие церковные чины, монастырская братия, студенты-ваганты — все, кто был рад лишний раз повеселиться и перевернуть всё с ног на голову. Оно и понятно: чем строже порядки в повседневной жизни, тем больший смак испытываешь, их нарушая.Сперва гулянья устраивали в канун религиозных праздников: от дня Святого Стефана (26 декабря) до богоявления (6 января) и на Пасху. Позднее главным шутовским фестивалем стал карнавал.На Рождество и Новый год соборы превращались в нечто невообразимое. В главном нефе плясали и пели, нарядившись в женские одежды. Нацепив маски, распевали на хорах непристойные песни, ели кровяную колбасу возле алтаря, кадили не ладаном, а кусками старых подошв! Словом, во всём пародировали церковные обряды (та же кровяная колбаса — вместо святого причастия!). Конечно, творилось такое не повсеместно, и, само собой, официальные власти воспринимали это без особого восторга. Вместе с тем уважаемые члены городских магистратов, приходские священники, дворяне зачастую не только одобряли такое «дурачество», но и принимали в нём участие. Зачем? Да затем, что всякий развесёлый праздник — это стравливание накопившегося пара, психологическая разрядка. Любые времена для живущих в них — времена тяжёлые, каждому, от нищего до короля, хватает проблем. А шутовские фестивали и карнавал в особенности позволяли сбросить с себя бремя повседневных забот. Сбросить маску, которую человек носит от колыбели до могилы.Один из популярнейших образов Средневековья — Колесо Фортуны. Судьба изменчива, говорит оно, и тот, кто внизу, рано или поздно окажется наверху, а оседлавший Колесо в конце концов будет низвергнут — и так до бесконечности. Карнавал и был таким моментальным переворотом — из грязи в князи.

Переворотом, кстати, буквальным: гвоздём программы становилось избрание епископа и короля дураков. Причём епископ дураков пародировал епископа настоящего: въезжал в церковь, сидя на осле задом наперёд, вместо пастырского посоха держал ослиный хвост... К слову, во всём этом крылся не только очевидный смысл — мол, кто был ничем, тот стал всем. В Византии так везли по улицам человека, которого желали обесчестить, в других странах таким образом очень часто доставляли преступников к месту казни.Церковные и светские власти не только рассылали эдикты и утверждали каноны против дурачеств — нередко они принимали меры, и меры серьёзные. В 1260 году собор в Коньяке даже вынужден был издать канон: «Поелику танцы, кои обычно в День избиения младенцев в некоторых церквах устраиваются, обычно причинам ссорам и беспокойству не только в прочее время, но даже и во время священнослужения являются, мы впредь запрещаем сии забавы под страхом отлучения. Также запрещается создавать епископов на этом празднестве, ибо в доме Господнем сие лишь поводом для смеха и осмеяния епископского достоинства является».На Руси подобные «игры в царя» были не менее популярны, чем в какой-нибудь Священной Римской империи. Скоморохи сооружали себе короны с подвесками и павлиньими перьями. В 1666 году в Твери во время масленичного маскарада были возведены на престол такие вот самозваные цари. И хотя вместо венцов у «царей» были воронки, вместо престолов — носилки, лукошки играли роль барабанов, а на шесте знаменем развевалось «платьишко», расценено всё это было как самозванчество. Меры приняли соответствующие: отсекли каждому из «царей» по два пальца на правой руке, били кнутом «нещадно» и сослали вместе с семьями в Сибирь.Прежде чем удивляться, надо вспомнить, что дурацких царей и епископов не просто наделяли потешными венцом и митрой. Их положено было высмеивать — тем самым издеваясь над теми, в чей адрес публичные насмешки запрещались. Иногда власти закрывали на это глаза, иногда нет. Но если одни шуты становились королями на время, другие могли действительно совершить головокружительную карьеру. Иногда — и головоломную, в буквальном смысле слова.

«Бурлескная хроника»

Франсес де Суньига, с которого начался наш рассказ, пожалуй, был шутом эталонным. В его шутовской судьбе отражается судьба многих и многих придворных паяцев.Как и многие его коллеги, Франсес начинал маленьким человеком, в данном случае портным. Знатная фамилия де Суньига досталась ему от герцога, к которому он попал в услужение. Это было традиционной практикой: шуты именовали себя сообразно с именем господина, выдумывали нарочито пышные и абсурдные фамильные древа, похвалялись тем, что якобы владеют городами и странами.

Герцог Альваро де Суньига, патрон Франсеса, возил своего шута по всей Испании, в том числе и к королевскому двору. В конце 1522 года Франсес был замечен императором Карлом V — и следующие шесть лет провёл подле трона. Суньига был живым воплощением «человека, который сделал себя сам»; чрезвычайно сложное занятие в любые времена, а уж в Испании XVI столетия для недавно обращённого в христианство еврея — и подавно!..В 1525 году Суньига начал трудиться над «Бурлескной хроникой» — книгой, которая вызвала настоящий фурор в придворных кругах. Её переписывали, цитировали вслух и тайком, возмущались и негодовали, и, конечно, не один дворянин рад был бы отомстить выскочке.В «Бурлескной хронике» шут запросто обращается к венценосным особам, глумится над придворными шаркунами, над всеми, кто доводит до абсурда стремление к почёту, славе, наградам. Не забывает и о себе: претендует на звание прямого наследника герцога Иерусалимского, не раз просит о денежном воспомоществовании, жалуется на палочные удары и подзатыльники, желает заполучить должность писца... Словом, не забывает ни о кнуте для других, ни о прянике для себя.В те годы хроники были весьма распространены. Их начинали, как правило, от библейских времён, вписывая в контекст всемирной истории историю современную, ставя на одну доску героев прошлого и нынешних деятелей. Считалось обычным делом возвести свою родословную к какому-нибудь античному герою или персонажу героического эпоса. Что ж, Суньига сделал то же самое — но перевернул всё с ног на голову. В его сочинении то и дело читаешь, как «Тит Ливий в одном письме сообщил дону Гутьерре де Фонсеке, жителю Торо...» и «царь Соломон разослал свои предписания и порицания в Вальядолид и Толедо».

Не обошлось и без обидных сравнений: «граф напоминал хорька, больного ангиной», «герцог похож на гениталии старого быка, а королева — на ягодицы епископа Саморы, дона Франсиско де Мендосы».Уровень шуток, конечно, в те годы был несколько иным, многие били «ниже пояса» — и то, что нам сейчас кажется чересчур грубым, во времена Суньиги воспринималось иначе. Но всё равно оскорбление есть оскорбление — и неудивительно, что в той же «Хронике» Суньига писал: «Только подумать, сеньор император, скольких друзей я потерял и скольких врагов приобрёл, и сколько нагоняев получил в наказание. Герцог де Бехар меня в упор не видит, хоть я и нахожусь совсем рядом с ним, маркиз де Сенете мне угрожает, мсье де Лахао клянётся мне отомстить, а Санчо Браво меня бьёт. Господи, помоги мне!»

Потерять голову от собственных шуток

Ничего экстраординарного в отношении придворных к Суньиге не было. В общем-то, все шуты, взлетевшие столь высоко, к самому трону, сталкивались с тем же. Они обладали, что называется, чрезвычайными полномочиями, но и цену за это приходилось платить немаленькую. Какова была роль шута при дворе? Говорить правду, невзирая на чины и звания, и говорить её хлёстко, жёстко, бескомпромиссно. И, конечно же, врагов шут наживал очень быстро. Причём на всех уровнях придворной иерархии.К примеру, дурачка Кайетта, служившего при дворе Людовика XII, пажи однажды прибили за ухо к куску дерева. Когда стали искать виновных, вызвали на допрос и этих пажей. Те выгораживали друг друга — и к тому времени, когда допрос закончился, дурачок, позабыв о цели происходящего, вскинулся: «И меня! Меня тоже там не было!»Доходило до того, что правители сами заботились о безопасности своих шутов и приставляли к ним охрану. Так, китайский император Шэнь-цзун (правил с 1068 по 1085 год) вынужден был послать двух князей, чтобы спасти шута Дин Сяньсяня от убийц, подосланных первым министром Ван Аньши. Шут высмеивал министра, и тот в конце концов не выдержал. Князья вовремя увели Дин Сяньсяня во внутренние покои дворца — и с тех пор появилась поговорка: «Главный министр всё равно на голову ниже шута». Подразумевалось, видимо, что шута так и не смогли лишить головы.Шут при государе был не только артистом и мастером пародии. Как ни странно, ожидалось, что он в нужные моменты сумеет держать язык за зубами: шуты частенько оказывались доверенными лицами правителей. Их посылали в качестве вестников туда, куда не смог бы проникнуть обычный человек, — в стан врага, например. Шуты хранили секреты, которые не доверишь ни одной бумаге; так, знаменитый Шико служил этакой «записной книжкой» для своего господина.

Настоящее имя самого знаменитого шута — Жан-Антуан д’Англере. Его судьба — одновременно и подтверждение, и противовес знаменитой поговорке «из грязи в князи». Жан-Антуан — урождённый гасконец — сперва, как и Д’Артаньян, связал свою жизнь и карьеру с армией. Много воевал, занимал значительные должности при двух королях — Франциске II и Карле IХ. Однако в конце концов был разжалован (или повышен?) до шута — и в этой роли продержался при дворе ещё двух правителей, Генриха III и Генриха IV.Собственно, «обломок зуба» (именно так переводится прозвище «Шико») на деле никогда не играл роль классического шекспировского шута. Ему доверяли наиболее ценные сведения и сообщения — такие, которые нельзя хранить на бумаге. Одно время он был начальником охраны замка Лош. С огромным усердием Шико сражался против гугенотов — и, возможно, даже был причастен к убийству одного из их лидеров, Франсуа де Ла Рошфуко. А в 1584 году шуту пожаловали аристократический титул.Знаменитого шута убили при осаде Руана — сделал это взятый им в плен граф Анри де Шалиньи, у которого Шико не стал отбирать шпагу. Узнав, кто именно пленил его, граф нанёс Шико смертельную рануФормально Шико совершил карьерное падение — от военного до шута, на деле же обладал незаурядным весом в государстве. И даже подписывался как «суперинтендант буффонерии Его Величества». В 1592 году Пьер де Л’Этуаль писал о Шико так: «Король любил этого человека, со всеми его безумствами, и не находил в его словах ничего дурного; именно поэтому ему сходили с рук все его причуды».

Более того, шут был и врачевателем, и советником государя. Что ни говори, а жизнь у королей и падишахов не мёд, иногда и нервы сдают, иногда наломаешь дров сгоряча, а пойти на попятный нельзя, иначе уронишь себя в глазах окружающих. Уместная шутка не раз позволяла правителям изменить решение и при этом не потерять лица.Порой шут страдал вместо господина: закрывал своим телом, предлагал перед боем поменяться с «куманьком» нарядами. Пожалуй, трагичнее всего история Шэня Цзяньгао, который был шутом при императоре Ле-цзу, правившем с 961 по 976 год. В какой-то момент министр Чжоу Бэнь стал обладать слишком большой властью в стране. Тогда император решил избавиться от него и на пиру подал ему чашу с отравленным вином. Чжоу Бэнь, заподозрив предательство, взял со стола чашу императора, плеснул туда своего вина и упал на колени, протягивая перед собой обе чаши. Министр заявил, что если не выпьет с императором, то не будет между ними душевного единства, а коли так, кто гарантирует, что все повеления государя будут выполнены согласно помыслам оного?Император растерялся и потемнел лицом. Придворные молчали да переглядывались. И тогда шут Шэнь Цзяньгао выхватил обе чаши, выпил и выбежал из зала. Государь тайно послал вслед за ним слугу с лучшим противоядием, но было поздно — шут умер.Не лучше обошлась судьба и со знакомым нам Франсесом Суньигой. Дважды его изгоняли: уж больно едкими были его шутки. Но оба раза он возвращался. В третий раз Суньига был изгнан навсегда и поселился в Бехаре. Как мы уже знаем, его лишили жизни убийцы, подосланные кем-то из обиженных вельмож. И в этом Суньига не был исключением из правила, скорее наоборот: рано или поздно шутов настигала расплата.Говорят, когда Франсес уже умирал, к нему пришёл его лучший друг, шут маркиза Вилленского Перико де Айала.«Брат дон Франсес, — сказал он, — ради нашей дружбы, в которой мы всегда пребывали, прошу тебя: когда прибудешь на Небеса, в чём не сомневаюсь, ибо знаю, какую добродетельную жизнь ты прожил, умоли Господа смилостивиться над моей бедной душой!»Суньига поглядел на него, произнёс: «Привяжи мне нитку на мизинец, чтобы не забыл», — и умер.

Фантастические дураки!

Образ шута давно уже стал знаковым в легендах и преданиях, он очень популярен в исторической прозе, это отличная харáктерная роль в экранизациях. Пожалуй, в первую очередь это заслуга Шекспира с его яркими персонажами — именно он задал некий «шутовский» эталон, с которым, сознательно или нет, вынуждены были считаться остальные писатели.Фантасты в этом смысле не стали исключением. Правда, шуты у них чаще всего предстают в упрощённом виде, не слишком похожими на свои реальные прототипы, — но читатели их любят и такими.

Вообще эволюция образа шута в фантастике достойна отдельного разговора. Кем он только ни был! Конечно, в первую очередь вспоминается «классический шекспировский» — этакий спутник главного героя, резонёр, мудрец-трикстер, который поддержит в трудную минуту и сделает так, чтобы всё закончилось хорошо. Подобных шутов в фантастике часто изображали одной-двумя красками и выпускали «на сцену» порой всего-то для нескольких реплик (ну и ещё для того, чтобы дать им красиво умереть).Со временем, однако, появились и другие трактовки. Все они так или иначе связаны с тем, что шут в социальном смысле — персонаж пограничный, обитающий между миром привычных связей и устоев и миром предельного хаоса. Вот только в одних случаях шут, внося хаотические элементы в нашу жизнь, обновляет мировой порядок, а в других — разрушает его. Соответственно, и роли меняются: от спасителя и героя до воплощения вселенского зла.

Если говорить о злодеях, в первую очередь вспоминается чудовищный клоун из романа Стивена Кинга «Оно». Да, за личиной Пеннивайза скрывалось потустороннее зло, — но именно белое лицо с копной рыжих волос навсегда осталось для читателя истинным портретом того чудовища.Другой знаменитый персонаж — Джокер, злодей, едва не затмивший своего противника Бэтмена. Джокер — классический шут. Мы ничего не знаем о его прошлом до того, как он надел свой Красный колпак, его лицо — это вечная маска (пусть и приобретённая в результате несчастного случая), сам он — сумасшедший.

В этом, собственно, притягательность и ужас любого шута-злодея: мы знаем его, но не знаем, кто он. Шут непредсказуем, а стало быть, таит в себе потенциальную угрозу. Здесь он в чём-то напоминает классических фэйри, которые не злы и не добры; точно так же и шут существует вне моральных рамок, он может как помочь персонажу, так и способствовать его падению. То ли потому, что преследует свои цели, то ли просто забавы ради.Таинственность шута становится основой и для другой его роли в фантастике — роли романтического страдальца. Униженный и высмеиваемый или же просто отстранённый и замкнутый, но такой шут уже не играет роль статиста. Скорее это значимый персонаж, который ждёт своего звёздного часа и до поры держится в тени. Из наиболее ярких примеров такой роли — шут у Брендона Сандерсона в «Обречённом королевстве» и, конечно же, Шут из цикла Робин Хобб о Видящих.А что же главные роли? Бывает, хоть и редко, что шуты выступают и в таком качестве — вспомним хотя бы «Дурака» Кристофера Мура, роман беспардонный, нецензурный, одновременно язвительный и романтический. Как это ни парадоксально звучит, но, перелицовывая шекспировского «Короля Лира», Мур сумел больше других приблизиться к образу шута настоящего, не театрального, — и тем, возможно, создал новый эталон в литературе...

В чём-то, пожалуй, шуты были сродни жрецам: всей своей жизнью они напоминали окружающим, что мир не так уж однополюсен и прост, что всякий порядок — это лишь дополнение к хаосу, а хаос неизбежно порождает порядок. Одни из них развлекали простой народ, другие — тех, кто этим народом управлял. Менялись эпохи, менялись обличья шутов, но сами шуты по-прежнему с нами — одновременно грустные и весёлые, дурашливые и мудрые. Подмигивают нам и шепчут: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!..»