Восемь страшных историй на Хэллоуин

Страхи бывают разные, поэтому мы припасли для вас хоррор-зарисовки разных жанров и разной тематики.Начнём с типичной детской страшилки от Александра Подольского. Герой здесь — обычный мальчишка. Вроде тех, что действуют в традиционных страшилках, в обычных декорациях, и до последнего не замечают, что что-то пошло не так. А когда замечают, то уже поздно...Следующий рассказ, «Подсолнухи» Александра Сивинских, переносит читателя в сельскую местность. Солнце, поля, жаркое лето…. в самом деле, что ужасного может здесь произойти? Вот и герой так думал.Третья порция ужасов — для любителей постмодернизма и литературных игр. Предлагаем вам сразу два блюда: хоррор по мотивам русских народных сказок от Марины Беляевой и переосмысление одного из рассказов Эдгара По (автор — Юрий Некрасов)Редкий хоррор обходится без смерти. Но в некоторых рассказах смерть становится не просто инструментом, а краеугольным камнем, точкой приложения авторского внимания. И предстаёт перед читателем не просто в пугающем, а в пугающе красивом и тревожном виде. Взгляните на неё в рассказах «Твари» и «Босх, Иисус, Сторонний наблюдатель» Дмитрия Костюкевича.Если же хочется блюда пооригинальнее, отведайте хоррор-сюра! Здесь перед автором стояла сложная задача: с одной стороны, поднять градус безумия достаточно высоко, с другой — не трансформировать пугающие образы в фантасмагорию, которая слишком абсурдна, чтобы пугать. Кажется, Юрию Некрасову в рассказе «Вид из окна на широкую улицу» это удалось.А завершает подборку рассказ «Капель» от Максима Тихомирова. Здесь вы найдёте всё: и сказочные мотивы, и наивные детские страхи, и долю абсурда, и смерть. Главное, помните, что завтра наступит последний месяц осени, — а значит, зима близко! Что может быть более пугающим, в конце концов? :)Александра Давыдова

Игра

Александр Подольский

Мишка пришёл на игровую площадку поздно вечером. Солнце уже закатилось за родную девятиэтажку, двор затопила темнота. Кругом было тихо, только где-то вдалеке тарахтел грузовик и лаяла собака. Воздух пах скошенной травой.Клочок вытоптанного газона, самодельные ворота с дырявой сеткой и пара лавочек вместо трибун — это не слишком походило на футбольные стадионы, которые Мишка видел по телевизору, но все равно впечатляло. Была здесь какая-то магия, сюда тянуло. Когда начиналась игра, остальной мир будто бы переставал существовать. Все неприятности выветривались из головы, забывались ссоры родителей, школа… Даже болячки проходили! Мишка любил это место, вот только в игру его брали очень редко.Он бросил на газон старый заштопанный мяч, продвинулся с ним к воротам, обыгрывая невидимых соперников, и что есть силы запулил его под перекладину. В сетке затрепыхалось. Мишка подпрыгнул, взмахнул руками, празднуя забитый гол, но тут же заозирался. Не видит ли кто? Местные мальчишки и так над ним смеялись, придумывали обидные прозвища и могли взять в команду, только если некого было поставить на ворота. И с каждым пропущенным голом прозвищ у Мишки прибавлялось.Но сейчас за ним никто не наблюдал. В домах потихоньку гасли окна, все реже хлопали подъездные двери. Потому Мишка и любил это время: людей на улице практически нет, все сидят по квартирам и готовятся ко сну. А площадка принадлежит только ему, и никто его отсюда не прогонит.Он наколотил с полсотни голов, когда вновь услышал собаку. Теперь она лаяла гораздо ближе, где-то за домом. И не просто лаяла, а драла горло, словно совсем озверела, — Мишка даже представил оскаленную пасть, острые зубы, капающую на землю слюну… Он поёжился. Наткнуться на бешеную псину ему совсем не хотелось. Но ещё больше не хотелось идти домой и получить по шее от папки просто за то, что он, Мишка, однажды появился на свет. Не хотелось смотреть на мамины слезы, на её синяки, не хотелось видеть, как…Лай резко оборвался, собака завизжала, и в следующее мгновение эхо разнесло по двору звук ломающихся костей. Мишке почудилось, что хрустнули его собственные кости, — так громко это было. Громко и жутко.Он подобрал мяч и стал вертеть головой по сторонам, вглядываясь в темноту. Половина ламп у подъездов уже не горела. Ветер гонял по асфальту мелкий мусор, в устроенной на берёзе кормушке возились птицы. А возле угла дома стоял высокий человек и смотрел прямо на Мишку.Ноги подкосились. В наступившей тишине Мишка слышал только стук собственного сердца. Он вдруг понял, что здесь, в конусе фонарного света на площадке, его нельзя не заметить. Мишка машинально отступил на шаг назад, и то же самое сделал незнакомец. Словно неправильное, заторможенное отражение.На одном из верхних этажей разбилось стекло. Раздался крик, и Мишка вздрогнул. Далеко-далеко, на шоссе, завыла и тут же стихла сирена.Что-то происходило.Рядом с незнакомцем появился ещё один. Он тоже смотрел на Мишку и странно вытягивал перед собой руки, будто сжимал воздух. Или держал невидимый мяч.У Мишки пересохло в горле. На лбу выступила испарина. Он бросился в сторону своего подъезда, но заметил тёмные силуэты на площадке. Те будто вросли в землю. Манекены, прячущиеся за пределами фонарного света. Поджидающие.— Не …адо.Услышав за спиной голос, Мишка вскрикнул. Голос был искажённым, ненастоящим, будто человек ещё не научился им пользоваться.Мишка обернулся и увидел Серёгу, мальчишку на год старше, с которым иногда здесь играл. Тот был одним из немногих, кто нормально к нему относился.— С-серёг, ты чего?..Серёга стоял в нескольких шагах от футбольного поля, вертел головой в разные стороны и не решался войти в пятно света. Аккуратно протягивал ногу из темноты и тут же отдёргивал. А потом пробовал вновь.— Серёг?..— По…гите. По… ите по…ста.Мишке не хватало воздуха. Ветер трепал нестриженую чёлку, обдувал прохладой, но приносил с собой страшные запахи. Запахи свежей крови, гнилого мяса и горящей свалки. Запахи нового Серёги.— Се… ег. По… гите. Я не …чу.Существо рывком подалось вперёд, рухнуло на землю, заревело и отползло обратно в темноту. Быстро поднялось на ноги и стало приближаться к свету маленькими шажочками. Мишка разглядел на лице не-Серёги улыбку, и по спине поднялась волна мурашек.— Отвали от меня!— …али …еня, — отозвалось существо.Мишка запустил в него мяч, затем поднял с земли камень и бросил существу прямо в голову. Оно, шатаясь, отступило на пару метров и застыло на месте. А потом неуклюже скопировало движение Мишки. Присело и швырнуло в него несуществующий камень. И ещё раз. И ещё. Будто повторяло самое странное упражнение на уроке физкультуры.— Да отстань же ты…Мишка больше не сдерживал слез. Из накрывшей район темноты слышались крики и странные, неправильные голоса. Надрывались сигнализации.Отойдя подальше от существа, Мишка прижался спиной к фонарю. Схоронился в спасительном свете. Прямо под лампой гудели комары, в паутине трепыхалась муха. Вокруг клочка футбольного поля вставали тени.То, что притворялось Серёгой, нащупало на земле настоящий камень и с невероятной силой бросило его в сторону Мишки. Звякнул фонарный столб. Существо несколько секунд смотрело перед собой, а затем подняло голову выше. К стеклянному шарику, рождающему электрический свет. И Мишка похолодел.Тени пришли в движение. Из-за домов поднимался столб чёрного дыма. Мишка, всхлипывая, сполз на землю и закрыл голову руками.Разбить фонарь у существа получилось уже с третьей попытки.

Подсолнухи

Александр Сивинских

Лёва поставил велосипед на подножку и осмотрелся. Впереди, километрах в двух, виднелся молодой осинник. К нему вела полевая дорога. Две полосы примятой колёсами травы и длинный «ирокез» между ними — из той же травы, только нагло торчащей вверх. Всё остальное пространство занимали цветущие подсолнухи — выстроившиеся ровными рядами, будто тощие солдаты в желто-зелёных сомбреро. Над подсолнухами пронзительно голубело небо со слепяще-белой дырой солнца. Лёва прикрыл бликующий экран смартфона ладонью и всмотрелся в значки.Мобильная сеть отсутствовала.Чёртовой сети не было и здесь, Павлентий его обманул!Лёва прошептал несколько добрых слов в адрес приятеля, затем в адрес бабушкиной деревни, затем в адрес родителей, отправивших сына в глухомань без связи, а потом осёкся. Краем глаза он заметил движение. В подсолнухах кто-то был.В памяти немедленно всплыли деревенские былички, которыми его когда-то пугала бабушка. О «полудницах» и «поляницах», сующих в мешок и уносящих неведомо куда глупых детей, решивших стянуть что-нибудь с чужого огорода.Например, подсолнух.Мне семнадцать, напомнил себе Лёва. Я разрядник по плаванью, сам кого хочешь унесу на плече.Он всмотрелся в колышущиеся подсолнухи и почувствовал, что щёки вдруг запылали. Солнце было ни при чём. Между высоких стеблей он разглядел девичью головку, плечо и спину.Голую.— Эй! — после недолгих раздумий позвал Лёва. — Эй, ты что там делаешь?В подсолнухах замерло, потом движение возобновилось, и девушка вышла на дорогу.Голой она, конечно не была. Желто-зелёный сарафан открывал плечи, руки и часть спины, но полностью закрывал грудь и ноги. У девушки была странная причёска — множество пучков разной длины и толщины, схваченных желтыми резинками – и очень веснушчатое лицо. Милое до невозможности. Ростом она была едва по плечо не слишком-то высокому Лёве.— А я тебя знаю, — сказала девушка. — Ты Лев, внук тёти Тони Сафоновой. Из Москвы.— Вообще-то из Дубны. А тебя я не помню.— Да я тоже приезжая, — сообщила девушка, но откуда, уточнить забыла или не захотела. — Меня Поля зовут.Лёва улыбнулся. Имя было девушке абсолютно впору. Как и смешная причёска. Как и огромные, фиолетово-чёрные глаза под рыжими ресницами.— Здесь что делаешь? — спросил он. — Тоже сеть ловишь?— Не-ет, — протянула Поля. — Сети тут нету, надо идти вон туда. — Она махнула рукой в сторону леса. — Там пригорок есть, вот на нём мобильник принимает. А я просто селфлюсь. Люблю подсолнухи.— Как Ван Гог, — блеснул Лёва.— Наверное, — согласилась Поля. — А тебе зачем сеть?Лёва пожал плечами. Странно, что кому-то нужно объяснять, зачем человеку со смартфоном нужна связь.— Почту проверить, — сказал он. — Я переписываюсь с одной там чернокожей девушкой из Америки. Она влюбилась в меня, по ходу, ни дня без писем не может. Так-то мы по скайпу разговариваем, но здесь со скайпом непросто… — Он расстроено вздохнул.— Понятно, — сказала Поля, кажется, безоговорочно поверившая неловкому Лёвиному вранью. — Тогда пойдём, провожу до холма. Может, там и скайп твой заработает.Лёва потянулся к велосипеду, но Поля помотала головой.— Оставь. Через подсолнухи пойдём, так ближе. С великом замучаешься.— Не украдут?— Кто? — удивилась девушка.— Пацаны из деревни.— Нет, они сюда не сунутся.— Почему?— Полудницу боятся.— А ты не боишься?— Я уже не ребёнок, а девушка. Меня она не тронет.Лёва проглотил готовый сорваться вопрос о том, что значит: «уже девушка». Догадался. Щёки снова запылали.— Идём, — сказала Поля и взяла Лёву за руку.Кисть у неё была узкой, сухой и прохладной. Очень, очень приятной.Они пошли.Видимо, Поля знала тропинку. Подсолнухи не били тяжёлыми головками по плечам, не царапали шершавыми стволиками и листьями, а будто расступались перед девушкой. Лёва косил на неё глазом, и внутри у него что-то сладко шевелилось. Он уже ругал себя за дурацкую выдумку о влюблённой негритянке и обдумывал, что бы наплести Поле после того, как проверит почту. Наверное, нужно сказать, что американка нашла себе здоровенного баскетболиста и решила прекратить контакты с российским знакомым. Да, так будет лучше всего.Поля вдруг остановилась и присела. Дёрнула Лёвину руку и едва слышно прошипела:— Прячься. И тихо!Лёва неуклюже присел.— Что слу…— Тихо ты! Полудница! — Девушка показала пальцем куда-то влево. — Там.«Там» действительно раздавался какой-то шум. Кажется, кто-то негромко напевал. Слов было не разобрать, но голос был определённо женский.— Так она же не тронет тебя, — вступая в непонятную пока что, но крайне волнующую игру, сказал Лёва.— Меня нет. А тебя может. Ты ведь ещё не был с девушкой?— Пфе, ты что? Да много раз!— А, ну тогда норм, — сказала Поля и начала подниматься.Лёва дёрнул её обратно. Она присела. Не засмеялась, не скривилась в презрительной гримасе. Смотрела серьёзно и… нежно?— Точно не был?— Да точно, точно.— Хорошо, — сказала Поля.В тот же миг её руки рывком удлинились, сделавшись толстыми зелёными верёвками, обвившими Лёву поперёк торса. Из-под подола выстрелили золотистые не то усы, не то корешки — целая охапка — и спеленали ноги. Смешные пучки волос из причёски превратились в маленьких соломенных человечков, те спрыгнули на землю, быстро подбежали к Лёве, вскарабкались по одежде и вползли в рот, глуша не успевший родиться крик. Фиолетово-чёрные глаза неимоверно расширились и сделались фасетчатыми, как у насекомого. Веснушки на коже задвигались, темнея и оборачиваясь чешуей из пузатых подсолнечных семечек. Из жаркого полуденного марева соткалось полотнище огромного мешка и опустилось на Лёву — тяжёлое, будто свинцовое.***Последний куплет Валентина допела как раз тогда, когда вышла из подсолнухов на дорогу. Настроение у неё было отличное: телефон на холме принимал без обычных помех, и с мужем удалось наговориться до последней копеечки на счете. Пашка сообщил, что возвращается с вахты досрочно, и это было замечательно.Впереди, возле дороги, что-то металлически блеснуло. Велосипед? Интересно, чей? Ребятишки сюда не ездили, а взрослые предпочитали транспорт посолидней и уж точно не бросали его посреди поля. Валентина поднесла ладонь лодочкой ко лбу, защищаясь от солнца, но никакого велосипеда уже не было. Лишь подсолнухи покачивались, будто между ними пробежала собака.Померещилось из-за жары, решила Валентина и опять запела.

Ночная сказочница

Марина Беляева

— Расскажи мне сказку!Прежде никто из детей о таком бы не попросил. Она ещё помнила времена, когда отношение к сказкам было почтительным. Матери не брали цветные книжки и не развлекали малолетних зевак, будущих лентяев и лоботрясов дурацкими историйками, а бабушки не качали головой, жалуясь на чрезмерную жестокость современных сказок. Раньше их рассказывали исключительно взрослые — и совсем не ради веселья; сказки были предостережением об опасности, самой настоящей. Никто не ставил под сомнение существование чуда: вопрос заключался лишь в его проявлениях.Этот ребёнок ждёт сказку? Что ж, он получит сказку.— Какую тебе сказку рассказать, милок? — шамкая совсем не беззубым ртом, спрашивает старушка. Вылитая фея-крёстная: в разноцветном атласном наряде, причудливом и странном, похожем на театральный костюм. А что это маячит у неё за спиной? Облако блёсток? Или, может быть, два бабочкиных или стрекозиных крыла?— Про лису хочу! — хитро и одновременно ультимативно заявляет мальчишка, подбирая под себя ноги.Ну что ж, про лису так про лису. Вероятно, он хочет услышать, как кот, петух, зайчик или кто там ещё из пищевых пристрастий лисы обманет рыжую негодяйку и не даст ей поесть или захватить чужое добро, будь то дом или рыбный улов. Это древний сюжет, такой же древний, как она сама. Но там, где лисица, там всегда мир переворачивается с ног на голову, там всегда есть опасность выйти не в то место, которое тебе знакомо. Лисы путают тропу, известно ли это маленькому гадёнышу? Всегда есть риск быть съеденным более умным и коварным соперником, чем ты сам.И вот уже мир начинает переворачиваться. Сначала он просто становится не таким, и мальчик в восхищении: что может быть лучше, чем попасть в сказку! И в какую сказку! Вот эти толстые деревянные стены, похоже, хорошо держат тепло, иначе отчего тут так жарко, в январские-то морозы? А вот отчего: белоснежная гигантская печка с причудливым узором на торце греет дом и тех, кто на ней спит!Мальчишка озирается по сторонам, не веря своему счастью. Он уже спрыгнул с кровати и попеременно трогает то висящие на стене горячие баранки, то связку лука, то лубочную скатерть-вышиванку. А сам он как был — в пижаме со знаком Бэтмена, босой и разгорячённый одеялом и предстоящим представлением.— Жили-были котик да петушок.Мальчик восторженно вздыхает: из дверного проёма, который раньше был просто входом в детскую, выходит мама. Вернее, не совсем мама — облик её обрёл кошачьи черты: ушки, длинные усики, кажется, даже хвост.— Хорошо жили, дружно. Котик на охоту ходил, а петушок обед варил, хатку подметал, песни напевал.Мама достаёт из ниоткуда рабочий портфель и, поцеловав сына в лоб, направляется к выходу и растворяется в воздухе. Мальчишка восторженно ахает, но, разумеется, не бросается ни подметать, ни готовить. Оскорбление для сказочных существ — когда не поддерживают их сказку, не принимают правила игры.— Пошёл раз котик на охоту, а петушок запер за ним дверь и начал варить обед.Провести линию между мальчиком и собой — вот она, граница домика. Хрупкая, но действенная волшебная защита.— Бежит лиса, видит хатку — и к окошку!Три стука по столешнице.— Эй, кто тут хозяин?Мальчик недоумённо смотрит на неё, как будто удивившись её вопросу. Похоже, он не ожидал, что от него будут требоваться какие-то действия; возможно, он и сам не понимает, какие.— Ну, я, — неуверенно отвечает мальчишка.Она широко улыбается, плотно сомкнув губы.— Пусти меня в хатку свою, хозяйничек, — жалобно тянет она.Мальчик застыл, не зная, что делать. Он не помнит сказку? Или просто не привык играть в представления? Ну, тогда он может расслабиться: игра вот-вот закончится. Дальше уже всё будет по-серьёзному.— Ну, пусти меня, — уже не таким жалобным тоном намекает она.Мальчик кидает на неё непонимающий взгляд, в котором ясно читается вопрос: «Что мне сейчас делать-то?» Что бы он сейчас ни сделал, важно будет только одно: он либо впустит хитрую лису к себе в дом, либо не пустит.Ребёнок, немного посомневавшись, изображает, как открывает дверь, и тут же отшатывается: его рука в самом деле нащупывает ручку. Дверь издаёт пронзительный скрип.В комнату врывается лютый мороз, сильнее обычного зимнего мороза раз в десять. Вьюга завывает так, как никогда не завывала вьюга настоящая.Теперь она может улыбнуться и обнажить свою острую, лисью мордочку. Сегодня она — Лиса Патрикеевна, Лисичка-сестричка, не всегда злая, но никогда — добрая. Хитрая и коварная лесная жительница, съевшая колобка и обдурившая волка. В прошлые ночи она была Румпельштильцхеном, Бабой-ягой, Верным Иоганном, людоедом, волком, медведем, королевой-мачехой, Кощеем Бессмертным, кем только не была. Слишком много людей забыли истинные значения сказок.А она — всего лишь та, кто помогает им вспомнить.…впрочем, нет, конечно, это неправда. Но лисе и положено врать, не так ли?— А лиса — цап-царап! Схватила его и понесла домой.

Эдгар Аллан По

Юрий Некрасов

Кот смотрел на щель в шкафу.Я распахнул дверцу. Рубашки висели как-то не так. Я передвинул их в угол. Кот продолжал напряжённо пялиться в сумрак шкафа. Я вынес рубашки и положил их на кровать.Кот сидел перед открытой дверцей. Хвост его одеревенел, торчал, как палка, шерсть плавно вставала дыбом.— Хрен с тобой! — я принёс настольную лампу и поставил её в шкафу.Кот заныл, инфернально и жутко.— Что, блин, там такое?По стенке шкафа бежала едва заметная трещина. Я сходил за отвёрткой, ковырнул ею обои. Лоскут отошёл с влажным хрустом. Я увидел пятно.Кот уже не ныл, он говорил самым стрёмным кошачьим голосом.— Ты хочешь, чтобы я раздолбал стену?Меня бесил его ор. Почему бы не двинуть этой меховой подушке?— Это съёмная хата! — заорал я на кота. — Где жить будем, пушной ты придурок?Кот сёк хвостом линолеум. Он уже разодрал его когтями на пару сантиметров вглубь.— У-у-у, скотина, — шуганул я кота и залез в шкаф. За обоями была дыра, старая, хорошо заделанная и выровненная.Внезапно я понял, что кот больше не орёт. Лопатками я чуял, как он сверлит мне спину взглядом. Шпатлёвка легко поддалась отвёртке. Несколько тычков, и я поддел крупный кусок и вывалил на пол. Дыра была маленькой, туда без проблем пролезала рука, но не больше. Я посветил лампой. Ничего.— Ну, — обернулся я к коту, — и чего орал?Мороз когтями прошёлся по коже. У меня никогда не было кота. Я медленно поставил лампу на пол. Мелкие волоски встали дыбом на руках, поднялись вдоль хребта.Я не мог уйти. Ноги примёрзли к полу.Я посмотрел на дыру.Там висела эта скотина, истлевшая, высохшая в мумифицированный труп. Кто-то повесил его за шею.Кот повернул голову. Глаза у него были огромные и очень живые.Потом он велел мне перерезать верёвку.

Твари

Дмитрий Костюкевич

Я умер не сразу. Наверное, поэтому я здесь. Говорю с вами. Делаю то, что делаю.Когда-то у меня было имя, которое я забыл, и профессия. Я работал журналистом и часто летал по стране…Вы знаете, как страшно оказаться в падающем самолёте? Сомневаюсь. Авиакатастрофы редко оставляют свидетелей.Я летел домой. Возвращался с Курильских островов, жителей которых потрепало землетрясение. Устроившись в кресле, набрасывал черновик статьи. Места хватило не всем: в Ан-72, кроме меня и моих коллег, летели беженцы. Один мужчина устроился на табуретке. Не помню, откуда она взялась.Три часа без происшествий. Под крыльями самолёта уже показалась земля, как вдруг я заметил, что по стеклу иллюминатора течёт маслянистая жидкость. Это заметили и другие пассажиры. Запаниковали, когда в салоне появились второй пилот и бортинженер, который открыл какую-то панель и стал возиться с лебёдкой. У него дрожали руки.Мы все хотели знать, что происходит. «Гидравлика полетела, — ответил лётчик. — Не можем выпустить шасси. Придётся вручную». Он сказал, чтобы мы пристегнули ремни, упёрлись ногами в передние кресла и прикрыли голову руками. Сказал, что всё будет хорошо. Я сразу понял, что дело не в шасси… не только в шасси. Самолёт падал. Это было очевидно. Кто-то из беженцев начал громко рыдать.Было очень страшно. Я перетянул себя ремнём, уткнул колени в спинку переднего сиденья и стал ждать смерти. По салону бегал мужчина, которому не досталось места. Кричал, что ему нечем пристегнуться, затем упал на колени перед какой-то женщиной и обнял её за ноги. Красивая смерть… если забыть, что ничего, кроме уродства, в ней нет.О чём я думал, когда самолёт падал? Не только о смерти. Я думал о том, что ещё могу сделать для своего спасения. Потуже затянул ремень. Затолкал сумку под кресло, чтобы не свалилась на голову, если самолёт перевернётся на крышу. С Курил я вёз несколько банок красной икры.Приготовления к падению не избавили от страха. По позвоночнику струился мерзкий холодок, лицо покрылось испариной. Небо больше не держало наш неуправляемый самолёт. Ан-72 валился на землю, перина высотой в тысячу метров стремительно таяла. Я хотел помолиться, но не знал ни одной молитвы, поэтому просто повторял про себя: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» Ещё недавно я верил, что железные птицы могут летать, и теперь ругал себя за это.Я неотрывно смотрел в иллюминатор. Иногда в нём что-то мелькало, но мне не удавалось разобрать, что. Самолёт трясло. Он сильно накренился и падал, и падал, и падал. От крика пассажиров заложило уши. Я кричал вместе со всеми.А потом наступила тишина. Я прижал голову к коленям, чтобы не видеть бледных испуганных лиц: страх превратил их в маски.Пилот дотянул до аэродрома, но мы не приземлились, а упали на взлётно-посадочную полосу. За минуту до удара я поднял голову и увидел на правом крыле уродливую тень. Чёрную тварь, прилипшую к самолёту. Она…Я услышал свист. Ремни безопасности впились в живот, и вот тогда… страх ушёл. Не знаю почему. Наверное, на него просто не осталось времени.Ужасный удар сломал консоли крыльев и раздавил топливные баки. Задние стойки колёс проткнули салон. Одна из них оторвала меня от пола вместе с креслом. Но не убила. Рвалась обшивка. Вокруг свистели заклёпки и болты. Пилотская кабина расплющилась, металл чиркнул о бетон, как спичка о коробок, и мёртвый самолёт вспыхнул, точно факел.Я был ещё жив, когда взорвались четыре тонны керосина. Ослепительно вспыхнуло. Меня поглотил грохот.Когда он стих, я выбрался из обломков и пошёл вперёд. Обернулся и увидел обуглившегося мертвеца, сидящего в кресле. Я по-прежнему горел, но уже не ощущал боли. Лёг на чёрный песок и катался, пока не сбил пламя. Потом пошёл дальше. Стало темно. Отсветы пожара впитались в кромешную тьму. К моей груди приклеился расплавленный ремень безопасности, я не смог его оторвать. Стал кричать, но никто не ответил.Я шёл.Долгая, почти бесконечная дорога, по которой я шёл в одиночестве. Я знал, что умер, но не знал, что с этим делать. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но у меня не было собеседника. Я думал над тем, почему обгоревший мертвец остался в кресле и не пошёл со мной. Думал, почему в мире, где каждые пять-шесть секунд успешно приземляется самолёт, в мире, где ежедневно остаются в живых более трёх миллионов пассажиров, — почему в этом мире именно я вытянул чёрную метку? Думал о перуанской школьнице — единственной выжившей после падения горящего самолёта в джунглях Амазонки. Она выбралась из обломков и девять дней шла вдоль реки, к своему спасению — стоянке рыбаков. Думал о том, куда иду я.А потом перед глазами возникла чёрная тварь, которую я видел на крыле самолёта незадолго до удара. И другие — они мелькали в иллюминаторе, когда Ан-72 терял высоту.Ужасные твари…Я вижу их по сей день. Я один из них.

Босх, Иисус, Сторонний наблюдатель

Дмитрий Костюкевич

Марк заглянул в тёмный коридор отеля через объектив фотоаппарата и сделал снимок с большой выдержкой. Смотреть получившийся кадр не стал — любил копить ожидания. В этом было что-то магическое: пролистывать отснятое за день в надежде на откровение, жемчужину в речном песке.Он засунул под дверь обрубок поливочного шланга, найденного в груде мусора у входа. Оставив доступ лунному свету, зашагал вглубь коридора, чтобы найти стойку ресепшена и продолжить осмотр.Если кто и жил в этом заброшенном здании, то создания небольшие, хвостатые, крылатые. Далёкий шум — словно кто-то шевелился внутри стен — вероятно, был суетой мышей, а похлопывание в маленькие ладоши — паникой их летучих собратьев. И, несомненно, здесь хозяйничали крохотные творения природы, копошащиеся в гнилом дереве или вьющие паутину в сырых углах.Камера подпрыгивала на груди, фонарик робко вгрызался во тьму, но не мог проесть её насквозь или явить её пустотелую середину. Таких длинных коридоров Марк никогда прежде не встречал. И ведь не скажешь по отелю снаружи…Он сделал ещё несколько снимков, снова с выдержкой, — воруя у темноты, но не рассматривая добычу.Кристина осталась в номере — отравилась чем-то на ужине, а может, её настигла запоздалая курортная акклиматизация. Марк надеялся, что она спит, а не содрогается над кафелем уборной.— Пойду к отелю, — сказал он полчаса назад.— К какому? — Кристина приняла уже три таблетки; лицо бледное, влажное от ополаскивания. Он ничем не мог ей помочь, но всё равно чувствовал вину, собираясь уйти.— К пустому. Рядом с нашим, в сторону мыса.— А… На который вчера весь вечер пялился?— Ну, не пялился.— Иди уже. Попытаюсь поспать.Да. Наверное, всё-таки пялился. На террасы, закрытые щитами окна, язвы фасада — сидя у бассейна и потягивая виски с колой. В сумерках заброшенный отель, возвышающийся над забором и пальмами, производил завораживающее впечатление. Ни жгучее сиртаки, ни подсветка Парфенона не могли соревноваться в притягательности с мрачной молчаливой громадой, скрипящей и шелушащейся в ночи.Он выбрал взглядом балкончик на третьем этаже и наблюдал за чёрными прямоугольниками двери и окна, представлял, что кто-то скребёт, зовёт на помощь с той стороны, и в какой-то момент действительно услышал крик. Крик прозвучал только в его голове. Отель позвал его. Или его заложник. Такая фантазия будоражила кровь.И вот теперь Марк внутри. В кишке бесконечного коридора. В надежде на впечатления и фотографии-откровения — ущербные, вымученные в распахнутом зрачке камеры, но уникальные и завораживающие в своей рахитичности, как все страдания человечества.***Слабый клинышек света погас — закрылась дверь.Марк резко обернулся, и в тот же момент под потолком зажглись светильники. На несколько секунд он ослеп, а когда прозрел, отель изменился. Он больше не был пустым.Его наполняли создания с картин Иеронима Босха. Легионы чудовищ: сращённые части панцирных, пресмыкающихся, ракообразных, чешуйчатых...Коридор превратился в обеденный зал, в котором твари трапезничали кусками человечины. Алым, розовым, белым живым мясом.Марк отступил назад, упёрся в стену или широкую колонну и, понимая, что жить ему осталось всего ничего, поднёс к лицу фотоаппарат и нажал кнопку просмотра. Если угодно, это было его последним желанием.Монстр с головой карпа уже подбирался к нему. С острых плавников что-то густо и тошнотворно сползало, капало на пол: какие-то комки, слипшиеся клочья волос, осколки зубов.Но увиденное на дисплее поразило Марка больше, чем развернувшийся вокруг ад. Сделанные в коридоре снимки были прекрасны.На первом кадре благоухало поле роз: жёлтых, бордовых, белых, оранжевых. Посреди пира красок стояло пугало, вокруг которого носились бабочки. На перекрестии из палок висели не лохмотья с выцветшей шляпой, а расшитый золотом мундир и сверкающая камнями корона.Из жабр подползающего чудовища со свистом вырвался воздух.На следующем кадре солнце залило склоны, и свет был такой нежный и мягкий, что глаза Марка наполнились слезами. Серебро крутых серпантинов, с которых можно было восхищаться рекой, рощицей платанов и складками зелёных холмов.Дальше — на третьем кадре — глаза ребёнка, такие голубые и глубокие, будто эти кусочки льда доставили прямо из холодильников рая.Дальше…Марк не успел. Плавник опустился, отрубив ему голову вместе с плечом.***— Иисусе…— При чём здесь этот плотник?— Я ведь умер?— Ты сменил направление, Марк. Или точку зрения, как угодно.— Почему я не могу двигаться?— Подожди… пусть оковы привыкнут к тебе. Тогда сможешь пройтись по номеру.— Почему я не вижу их?— Кандалы не любят приковывать к себе лишнего внимания.— Почему я здесь?— Кто свернул с дороги в ад, того не испугает предостережение «Эта дорога никуда не ведёт».***В щите, навалившемся на провал окна, есть небольшая дырочка. Ранка. Подарок ржавчины, поглощённый обед крохотных существ. Через неё льётся свет, через неё в номер втекает внешний мир.Разбитое, как чьи-то надежды, стекло. Острые осколки на ковре.Слишком короткая цепь.Он пытается дотянуться до щита, выдавить его наружу, но сломанные ногти лишь скребут по металлу.В небе — в его фрагменте, который ограничивают бурые края отверстия, в целом мире! — играют лазурные отсветы. Наверное, это поднимается дыхание остывшей воды бассейна, подсвеченное фонарями и глазами людей.Он слышит музыку. Он почти может уловить ритм, удары здорового сердца. Почти.И вдруг он чувствует… взгляд. Кто-то снаружи смотрит в закрытое окно.Кто-то…Марк кричит.

Вид из окна на широкую улицу

Юрий Некрасов

Грохот вырвал меня из сна. Какое-то мерзкое телотрясение.Что-то случилось, пока я спал. Немыслимое. Непоправимое.Гремела улица.Я слышал, как трещат, расседаясь, стены, но у меня в комнате все было в порядке.Кроме угла и входной двери.Я хотел посмотреть туда, но шея запретила, не поворачивалась.Ноги потянули меня к окну. Я жаждал прижаться лбом к прохладному стеклу, но колено упёрлось в батарею.Упрямое тело!Выглянул осторожно и сразу увидел её.Она ползла прямиком по проезжей части, гигантская, неуклюжая, ломала деревья и переворачивала машины. Бинты, которыми стянул её врач, размотались, наружу лезла парша, скобки и нитки. Они настигали зазевавшихся прохожих, собак, коляски, цеплялись за трамваи и автобусы, пеленали их, спутывали, рвали из стороны в сторону, но не мешали ей ползти. Огромная, она заполонила весь проспект.Хрясь! — с диким звуком лопнул один из ногтей, он вонзился в асфальт, зацепился, замедляя её неуклонное движение, палец вывернулся, она ползла вперёд, рискуя вырвать его из сустава.И тут я закричал.У неё не было глаз, но мы посмотрели друг друга. Она рванула вперёд с утроенной скоростью.Наконец у меня расклинило шею. Я обернулся на дверь — предательница, сука, слезы кипели у меня в глазах. Дверь была распахнута, сквозь щель трепетал сквозняк и убегала моя рука.Хилая, в пигментных пятнах и бубонах подступающей чёрной хвори, с облезающими лоскутами плоти, гниющей кожей, она висела до пола, цеплялась за плечо, но сбегала, неверная любовница, шлангом скользила через комнату и исчезала в подъезде.Я считал ступени, отбивая ритм пятками в полосатых носках. Я дышал в пакет. Тот вонял лежалыми наггетсами.Врёшь, не уйдёшь!У подъезда, держа сумчатые подбородки в руках, сидели старухи. Я выскользнул в дверь, стараясь не издать ни звука, но все трое, как по сигналу, подняли на меня глаза. Те блестели пробками из-под лимонада.— Ты надел шарфик? — открыла рот, заросший волосатыми бородавками, та, что сидела у самого подъезда.— Ты меня обидел, — у второй все время капало из-под юбки, она говорила, что прячет там котика.— Я ждала тебя на ужин, — все трое разом вытащили спицы. И помчали за мной.Я выскочил на улицу и на мгновение растерялся. Рука лежала кольцами, сбивала со следа. Куда уползла ладонь? На север? Там железнодорожный переезд, она может отсечь себя поездом. Вернулась к доктору? Тогда мне налево и в порт.Я зазевался.Старухи набросились все разом, они втыкали спицы и оставляли их в ранах, кромсали дерьмовое моё, разваливающееся тело. Дьявол, как больно!Я упал. Меня окружили. Из-за спин старух ковыляли другие жильцы нашего дома, у соседа сверху вместе головы торчал гнилой скворечник, у парня из булочной вместо рук — щипцы для хлеба, одноклассник вонзил в меня ржавые шприцы, торчавшие из пасти. Что вы делаете? Что вы делаете?Они запихивали пальцы мне в рот, искали там что-то, вырвали ключи моих зубов и открыли ими подвал, старухи распороли грудь и принялся там ковыряться, они доставали из неё пластиковые комки, перетянутые аптекарскими резинками, я смутно видел, как они их потрошили, приговаривая:— Пенсия, пенсия…Потом они разошлись. С неба сыпала серая перхоть. На козырьке почты сидели воробьи.Рука вернулась, висела надо мной, огромная, как самолёт.— Домой, — попросил я, и она унесла спать.

Капель

Максим Тихомиров

Снег шёл всю ночь и весь день. Огромными, в пол-ладони, хлопьями он отвесно валил с низкого неба, полного зависших над городом в полном безветрии туч. К вечеру, когда снегопад прекратился и мама разрешила наконец,пойти гулять, сугробы выросли Тимошке до колен.Во дворе, который никто ещё не чистил — дворник Абдул обещал выйти из запоя только к вечеру воскресенья, а пока только грустил над измятой фотографией восточной женщины с восточным пацанёнком на руках да пел на непонятном языке грустные нерусские песни, — Тимошку встретил Бустик. Бустик был дворняжкой — мелкой, брехливой, совершенно не злой. Белый в чёрные пятнышки, с коротким хвостом и бородатой, как у терьера, мордой. Кличку ему дал инженер-ракетчик Семёнов, работавший на секретном заводе, увидев однажды, как приблудившийся ко двору щенок с оглушительным лаем черно-белой ракетой гоняется за чердачным котом Бирюком.— Вылитый твердотопливный ускоритель, а не собака! — с восхищением сказал тогда подвыпивший по причине пятницы Семёнов. — Громкая, быстрая и бестолковая. Бустер, да и только!..Бустера быстро переименовали в Бусю, а потом, когда щенок подрос и все с ним стало ясно, — в Бустика.Так и прижилось.Бустик посмотрел на Тимошку умненькими, как и положено у дворняжек, глазами и вопросительно тявкнул, помахивая куцым хвостом.— Айда, Буст, снеговика лепить, — предложил Тимошка.Бустик, уставший от зимнего безделья, был совершенно не против.Снег был рыхлый, сырой и очень липкий — именно такой, какой нужен, если собираешься слепить снеговика. Было очень тепло — звонко била о подоконники капель, с крыш с шумом сходили пласты тяжёлого от талой воды снега. К утру, если так пойдёт дальше, сугробы растают окончательно и двор опять превратится в болото, полное грязной воды. Поэтому Тимошка спешил успеть, катая туда-сюда по двору становящийся все больше и тяжелее с каждым оборотом снежный шар, а Бустик носился вокруг, то нападая на растущий шар, то зарываясь в снег с головой.Двор был большой, и в других его углах под жёлтыми фонарями катали такие же шары дети из других домов, галдя и хохоча, но Тимошка не обращал на них внимания. Друзей там у него не было, а снега хватало на всех. Поэтому Тимошка, кряхтя и упираясь то ладошками, то и вовсе плечом, ворочал все тяжелеющий снежный ком, не особенно заботясь о том, куда его катит. Так что снежный колобок то и дело упирался то в оказавшуюся вдруг неожиданно близко стену, то в шершавый ствол одного из невесть откуда взявшихся на пути тополей, которым положено было вообще-то расти себе тихо-мирно посреди двора. Бустик встречал каждое столкновение радостным лаем.— Ничо-о, — ворчал Тимошка, вытирая рукавом пальтишка пот со лба, а заодно и прохудившийся нос. — Сейчас объедем….И толкал ком дальше.Одним словом, они немного увлеклись.Когда Тимошка выбился из сил, оказалось, что уже совсем стемнело, двор совсем опустел, а снежный шар получился больше его самого. Тимошка заскорузлой ото льда варежкой сбил на затылок ушанку, критически осмотрел своё творение и понял, что второй шар ему на этот ну никак уже не взгромоздить. На всякий случай он все-таки скатал и второй, и даже третий, но как установить их один на другой, не придумал. За этими тяжкими раздумьями его и застал Коляныч.Коляныч был второгодником из шестого «Б». Этот шестой «Б» был для него уже третьим по счету; одногодки Коляныча в этом году заканчивали восьмилетку. Программа шестого класса стала для Коляныча камнем преткновения. Дальше он не мог ступить ни шагу, явно достигнув предела своих образовательных возможностей куда раньше, чем это было предусмотрено министерством образования. С настолько неоконченным средним Коляныч не мог поступить даже в «фазанку» при все том же секретном заводе, а потому судьба его представлялась многим весьма незавидной.Самого Коляныча собственная судьба, похоже, ничуть не расстраивала. Он был странным; поговаривали, что в детстве с ним случилось что-то нехорошее. Будто он пропал на несколько дней, а потом, когда нашёлся, долго не разговаривал, и подозревали всякое. На этом фоне даже версия про то, что Коляныча похитили марсиане, особенно в свете недавно просмотренного сериала про агентов Малдера и Скалли, казалось не самой странной. Потом Коляныч заговорил, но никому ничего интересного так и не рассказал, кроме затасканной версии про пришельцев. Дурачком его назвать ни у кого язык не повернулся ни тогда, ни после — особенно после того, как у Коляныча прорезались вполне взрослые бас и усы, к которым прилагалась пара вполне взрослых кулаков.Но был он странный, да. Прибабахнутый. Причём на всю голову.Вот и сейчас Коляныч, одетый под расстёгнутой фуфайкой в неописуемо живописное рванье, стоял, курил, перебрасывая из одного угла рта в другой зажатую в жёлтых зубах «беломорину», пускал носом дым и с интересом разглядывал произведённые Тимошкой снежные шары, вместо того чтобы корпеть над домашней работой на продлёнке.— Ну и чо дальше делать будешь, мелкий? — участливо спросил Коляныч, намётанным глазом оценив бесперспективность попыток водрузить шары один на другой.За «мелкого» Тимошка на Коляныча не обиделся. Ну а что, если все и по правде так — и то, что Тимошка учится на два года младше, и то, что ростом не очень вышел.— Не знаю, — ответил Тимошка.Грубить Колянычу не хотелось, и не только потому, что у того кулаки были как у взрослого дяди. Тимошка по неизвестной причине испытывал к Колянычу странную симпатию — не то за то, что тот никогда не обижал школьную мелюзгу, не то за его любовь ко всяческой живности, начиная от голубей, которых хронический второгодник держал в специальной будке на крыше, и заканчивая старой слонихой Джуди из цирка-шапито, приезжавшего на гастроли каждое лето, с которой у Коляныча, по рассказам, сложились особенные отношения.Поэтому Тимошка просто сказал:— Может, пандус построю. Такой, как у древних египтян был, когда они пирамиды строили. Главное, доски найти подходящие. Снег-то во дворе весь кончился.И впрямь — снег весь был подобран «шарокатателями» до самого асфальта, потресканной чешуёй покрывавшей двор. Надо же, и когда только успели? Здесь и там по всему двору лежали скатанные грязно-белые шары, некоторые изрядных размеров. Тимошка с гордостью отметил, что такого здорового, как у него, ни у кого больше не получилось.— Египтяне пирамид не строили, — сказал Коляныч, выдыхая дым. — Это все пришельцы.— Какие ещё пришельцы? — «удивился» Тимошка, подумав с досадой: «Ну вот, опять за своё!»— А вот такие, — Коляныч докурил «беломорину» и метко стрельнул окурком в воровато пересекающего двор кота Бирюка. Тот злобно зыркнул на обидчика единственным зелёным глазом и потащил дальше здоровенную, с длинным голым хвостом, крысу. Дохлую, разумеется. Коляныч же продолжил, доверительно наклонившись к Тимошке и понизив голос до шёпота — то есть самым что ни на есть заговорщицким тоном: — Такие, которые на заводе диверсию устроили. Слыхал?Про аварию, случившуюся в газовом цеху на прошлой неделе, в городе не знал только мёртвый. Но ни о каких пришельцах речи не шло. Все знали, что ночной лаборант Максимчук, изрядно приняв на грудь, уснул перед ректификационной колонной и не проснулся от тревожного зуммера, который сигнализировал об избыточном давлении продуктов возгонки в главной магистрали. Клапан аварийного сброса давно приржавел и не сработал, а посему рвануло не по-детски. Облако светящегося газа из секретной лаборатории утекло в облака, и пару дней все население города с опаской поглядывало на небо, готовясь то ли лысеть, то ли покрываться язвами, то ли вовсе помирать после ближайшего дождя или, по сезону, снегопада. Но нет, ничего так и не случилось, и снегопад вот закончился, и тоже — ничего.А Коляныч все — «пришельцы», «пришельцы»!Обо всем этом Тимошка, как человек прямой, так и сказал Колянычу. От другого огрёб бы по макушке, но Коляныч и впрямь малышей не трогал. Сказал только:— Эх, зря не веришь. Вот полезут теперь из-под земли растения-мутанты, и станет у вас тут жизнь как на Марсе. Кактусы одни и красная трава.Тимошка, которого удивило, что лоботряс и вечный шестиклассник Коляныч тоже читал «Аэлиту», Стругацких и «Войну миров», возразил, что такого ни в жисть не случится, железно аргументировав:— С чего бы?— А с чего бы нет? — парировал Коляныч, ничуть не смутившись. — Когда люди повымрут, кто кактусам расти помешает?— Чой-то повымрут-то? — прищурился Тимошка. Коляныч был бестолковый, но с ним иногда было интересно. Не скучно, по крайней мере. Вот как сейчас.— План у них там, — Коляныч ткнул в небо пальцем с жёлтым от никотина ногтем, — такой. Чтобы вымерли вы все и в землю легли. А они тут потом грядки засеют. На удобренной земле урожай сам знаешь какой получается.— А ты, значит, не вымрешь, да? — рассердился Тимошка.— Не, — Коляныч простодушно улыбнулся. — Они меня с собой забрать обещали, как с подготовкой закончат. Сегодня как раз и закончили.— Откуда знаешь?— Сами мне сказали.— Ясно.Другого ответа Тимошка и не ожидал, сразу утратив интерес к Колянычевым откровениям. Пандус, пандус…

— Ничего не выйдет, — сказал вдруг Коляныч. — Пандус делать не из чего. Досок все равно нет подходящих, и снега не осталось, чтобы нагрести. Да и незачем уже. Началось.— Что — началось? — спросил Тимошка.— Всё. Чуешь — собаки смолкли?И правда — воздух, в котором постоянным фоном висел то отдалённый, то близкий собачий перелай (собак было полно в каждом дворе, больших и малых, на цепях и без — время такое, что лишний сторож не мешал), теперь звенел от тишины, пустоты и нескончаемой капели.— И впрямь, — Тимошка озадаченно оглянулся. — И Бустик куда-то запропал.Он понял, что давненько, с самого, почитай, начала разговора с Колянычем, не видел пёсика и не слышал его звонкого лая. Странно. Обычно от него не отвяжешься, а тут…— Вот то-то, — назидательно изрёк Коляныч. — Ну, коли снеговик у тебя все равно не получится, сделай хоть колобков.— Колобки из теста, — машинально возразил Тимошка. — А из снега — снеговики. И неважно, сколько в них шаров.— Как скажешь, — беззаботно сказал Коляныч. — Хоть горшком назови, а сделай. Щас помогу. Или давай лучше я сам.С этими словами Коляныч поднятой с земли тополиной веткой процарапал на каждом из скатанных Тимошкой шаров по изогнутому в кривой улыбке рту. Выше ртов попарно вдавил в шары вытаявшие из снега куски асфальта. Ветку воткнул большему из снеговиков в бок — вместо руки. Осмотрел, остался доволен.— Ну, бывай, мелюзга.— Ага, и ты бывай, — рассеянно отозвался Тимошка, оглядывая двор в поисках Бустика. Тот как сквозь землю провалился. Сжав кулаки, Тимошка решительно повернулся к Колянычу.— Так что за ерунда с соба…Коляныча не было.Только что он стоял рядом, отряхивая руки от снега, — и вот его нет. Двор совершенно пуст, до арки, даже если бегом бежать, так быстро не доберёшься, да и до подъездов… Тимошка опасливо — вдруг выпрыгнет из засады, здоровый дурак? — обошёл скатанные собственноручно из снега шары.Никого.Да право слово, на крыльях он, что ли, улетел?!— Эй! — крикнул Тимошка. — Коляныч!..Эхо испуганной птицей заметалось по двору.Спиной Тимошка почувствовал взгляд. Тяжёлый, недобрый. Обернулся осторожно.На него смотрели снеговики.Все трое.Выстроившись короткой цепочкой, они сверлили Тимошку взглядом ненастоящих асфальтовых глаз. Куски асфальта ушли глубоко в снег, утонули в тенях под надглазьем. Тени залегли в кривых ухмылках. Жёлтый свет фонарей пятнал и без того не особенно чистый снег неприятными разводами там, где из снежных комьев начинала сочиться талая вода. Вид у снеговиков был нехороший.Тимошка громко, на весь двор, сглотнул.— Бустик! — попробовал было крикнуть, но горло пересохло и зашлось кашлем. Словно в воздухе было что-то невидимое, мешавшее дышать. Тимошка со свистом, с натугой втянул в лёгкие воздух. Стало немного легче, но в голове держался и нарастал звон, какой бывает, если надолго, до багровых кругов в глазах, на спор задержать дыхание. Попробовал снова: — Бус!..И увидел куцый бело-чёрный хвост, выглядывающий из-под основания среднего снеговика.Хвост не двигался.— Бустик… — ещё не веря, позвал Тимошка.Широкое брюхо снеговика медленно набухало изнутри густой краснотой. Из глазниц и уголков улыбающегося рта потекли-побежали вниз тонкие красные струйки.Меньший из «колобков» вспух, налился багрянцем. В наполнивших «улыбку» красно-бархатных тенях что-то шевельнулось. Тонкое, длинное, извивающееся змеёй. Голое, словно крысиный хвост. С влажным хлюпаньем втянулось внутрь. Из «глазницы» на миг сверкнуло кошачьей зеленью.И погасло.Больший из снеговиков лоснился под фонарём лаково блестящими боками, роняя на асфальт тяжёлые мясные капли, и улыбался Тимошке во весь полный красного плеска рот.Тимошка отшатнулся, боясь повернуться к снеговикам спиной. Быстро глянул на свои окна на третьем этаже. Света в них не было. Света не было нигде. Оконные проёмы в старой, красного кирпича стене безмолвно смотрели на Тимошку провалами пустых глазниц. Часть створок была приоткрыта, на подоконниках, быстро пропитываясь темнеющей влагой, сугробами лежал снег. Тёмные вязкие капли срывались с крыш и липко бились об остывшую землю.— Ма…За спиной хрустнуло, заскрипело. Он рывком обернулся — нет, все так же, вот они, все трое. То, что стали ближе, наверняка показалось. На всякий случай Тимошка сделал пару шагов назад.И упёрся спиной во что-то холодное и рыхлое.Давя в себе тоненький мышиный писк, нащупал голой — варежка свалилась — ладошкой сырой снег. Обернулся, чувствуя, как по штанинам уличных, с начёсом, брюк в валенки побежало постыдное тепло.Все они собрались здесь, совсем рядом, обступив его плотным красно-грязно-белым кольцом. Большие и маленькие, настоящие великаны вроде того, которого он скатал первым, и совсем крохи, размером с простой снежок. С глазами и без, с руками из веток, с полными красной влаги ртами на круглых холодных телах. Там, откуда они пришли, на асфальте посреди пятен влажной красноты остались лежать какие-то неясные груды, и, сколько Тимошка ни вглядывался, он никак не мог разглядеть, что же такое там лежит. Через весь двор лучами тянулись широкие полосы несохнущей алой краски, сходясь воедино у внешней границы кольца, которым замерли вокруг Тимошки снеговики.Тимошка зажмурился — так крепко, словно сделал это в последний раз в короткой своей жизни.Рядом с хрустом шевельнулся снег, пропуская что-то сквозь себя наружу, влажно ударили оземь посыпавшиеся комья, и Коляныч сказал Тимошке в самое ухо, обдав его холодным, как лёд, дыханием:— Ну вот, я же говорил, что заберут! А ты не верил! Хватайся, и полетели!...Расколотым хрусталём звенела по двору капель.