Самой первой книгой в жанре советской попаданческой фантастики обычно считается «Бесцеремонный Роман» (1928) Вениамина Гиршгорна, Иосифа Келлера и Бориса Липатова. Однако ещё в 1925-м появилась повесть Виктора Гончарова «Век гигантов» — познавательная сказка про чудаковатого учёного доктора Скальпеля, который вместе с подростком Николкой попадает в каменный век. Герои ничего не пытаются изменить — им бы не оказаться в брюхе пещерного медведя. В целом повесть написана для детей с целью увлекательно рассказать им о доисторических временах.

Зато главный герой «Бесцеремонного Романа» инженер Владычин — он же бесцеремонный Роман — хоть отчасти и списан с марктвеновского янки (чего авторы вовсе не скрывали), но может считаться каноническим примером для нынешних попаданцев. Создав машину времени или просто обнаружив некий алгоритм перемещения (толком это не объясняется), Владычин переносится в 1815 год, прямо в день битвы под Ватерлоо, и помогает Наполеону её выиграть. А далее, втеревшись в доверие к императору, Роман становится его серым кардиналом и бесцеремонно перекраивает историю и карту Европы, чтобы пролетарская революция состоялась почти на сто лет раньше. Правда, Владычин — фигура откровенно несерьёзная, потому превращение обыкновенного инженера в великого реформатора и сотрясателя вековых устоев смотрится достаточно комично.

И хотя «Бесцеремонный Роман» во многом пародийный, и он, и немалое число других произведений ранней советской фантастики с политическим подтекстом (например, «Крушение республики Итль» Бориса Лавренёва, «Месс-Менд» Мариэтты Шагинян, «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого) опирались на вполне чётко выраженную идею мировой революции.

Эта концепция, выдвинутая ещё Марксом и Энгельсом, гласила, что пролетарская революция в одном государстве неизбежно вызовет цепную реакцию и в прочих странах — и вожди Страны Советов того времени полагали, что она состоится со дня на день, и пытались всеми силами этому способствовать.

В 1919-м для «экспорта» революции была создана специальная организация — «Коминтерн», которая выступала своеобразным прогрессором, помогая зарубежным товарищам деньгами, оружием и дипломатией. Где-то революция проваливалась, где-то — увенчалась успехом. Впрочем, через несколько лет идея мировой революции надолго сошла с политической авансцены. И это самым непосредственным образом сказалось на советской фантастике, авторы которой черпали вдохновение (а порой и получали установки) напрямую из реальной жизни.

Во времена «ближнего прицела» попаданческая фантастика отсутствовала в принципе из-за совершенно чётких идеологических установок — пренебречь ими означало лишиться головы, буквально.

И дело не только в том, что перед фантастикой, согласно формулировке, принятой на Первом съезде советских писателей в 1934 году, ставили лишь одну задачу — популяризировать науку среди молодёжи. Были гораздо более веские причины для того, чтобы пролетарские писатели ограничивали свою слишком бурную фантазию намордником самоцензуры.

Появлению книг про попаданцев, особенно попаданцев в прошлое, мешали идеологические постулаты, которые доминировали в советской науке. Первый из них рассматривал историю человечества как вереницу этапов классовой борьбы, влияющих на возникновение общественных формаций. Второй, не менее важный, нивелировал роль личности в истории, отдавая первенство влиянию масс. Потому сама мысль о том, что некий индивидуум или даже целая их группа может отправиться в прошлое или в другой мир и полностью изменить уже сложившийся ход истории или как-то существенно повлиять на развитие общества, представлялась крамолой.

Неудивительно, что единственное мало-мальски значимое попаданческое произведение того времени — пьеса «Иван Васильевич», которую Михаил Булгаков написал в середине 1930-х, — впервые увидело свет лишь спустя тридцать лет. Широкой публике этот сюжет знаком в основном по фильму Леонида Гайдая. Да и в пьесе Булгаков использовал приём с перемещением во времени лишь как повод для едкой сатиры на советские нравы.

Потому можно сказать, что попаданцы завоевали себе место под солнцем советской фантастики лишь во времена «оттепели» 1960-х. Писались книги о них и в более поздние годы, особенно уже на излёте эпохи СССР. И вновь стоит сделать небольшую отсылку к политико-идеологическим установкам, которые непосредственно влияли на советскую фантастику. В период холодной войны Советский Союз придерживался политики ползучей мировой экспансии. То же касалось и его противников — США и их союзников по НАТО. Участники противостояния разыгрывали бесконечную шахматную партию, в которой пешками служили так называемые страны третьего мира. Чтобы победить в этой игре, СССР вкладывал огромные силы и средства в поддержку самых разнообразных движений и режимов, которые заявляли о своей революционности и приверженности идеям марксизма. Ну чем не прогрессорство?

Неудивительно, что советские фантасты использовали те же идеи и схожие схемы, в том числе и в книгах про попаданцев.

Среди них встречались по-настоящему яркие произведения, однако столь широкой популярности, как в наши дни, они не снискали. Тем не менее фантастики о «красных» попаданцах написано довольно много, и в ней можно выделить несколько течений, объединённых по авторской сверхзадаче.

Попаданческой фантастики в советскую эпоху никогда не было столько, чтобы выделять её в собственное направление. Часть этих сюжетов относилась к хроноопере — речь о книгах про перемещение во времени, например, с помощью некоего устройства, а на саму миссию отправлялись специально подготовленные люди вроде учёных, агентов и прочих ответственных товарищей. Персонажи могли попадать в прошлое с разными целями.

Например, чтобы перенести в будущее бесславно сгинувших великих гениев прошлого — как в повестях Кира Булычёва «Похищение чародея» (1979) и Александра Хлебникова «Отблеск грядущего» (1984); или чтобы разрешить историческую загадку — как в юмористическом рассказе Евгения Дрозда «Драма в Эфесе» (1988) и приключенческо-познавательной повести Игоря Дубова «Куси, Савка! Куси!» (1990). Ну или просто ради наживы, как в сатирическом мини-цикле «Вести из грядущего» (1969, 1971) Михаила и Ларисы Немченко.

Конечно, встречались и книги о попаданцах в параллельные миры или на другие планеты, но они как раз относились к традиционной научной фантастике. Это могли быть робинзонады вроде «Обитаемого острова» (1969) братьев Стругацких и повести Кира Булычёва «Великий дух и беглецы» (1972). Или же истории о деятельности неких специальных служб, как в повести Стругацких «Трудно быть богом» (1964), романе Владимира Фирсова «Срубить Крест» (1980), повестях Георгия Шаха «Берегись, Наварра!» (1982), Леонида Резника «Магический треугольник» (1989), Льва Вершинина «Возвращение короля» (1991).

Нас же, с оглядкой на современный расклад в попаданческом царстве, больше всего интересуют книги о приключениях относительно случайных людей в историческом прошлом. Их можно разделить на несколько условных групп, объединённых целью, которую ставил перед собой автор.

Целая когорта советских персонажей, оказавшись в другом времени, играют роль пассивных наблюдателей и не пытаются ничего изменить — вмешательство допускается лишь на локальном или личностном уровне. Такой подход авторы обычно использовали в просветительских целях, позволяя читателям глазами своих современников увидеть какие-то знаменательные события прошлого либо просто знакомя их с исторической эпохой.

Типичный пример — роман Лазаря Лагина «Голубой человек» (1967). Его герой, молодой москвич Юрий Антошин, интересующийся историей большевистского движения, попадает в тело рабочего паренька Егора из Москвы 1894 года. Там он на своём опыте узнаёт о быте и нравах дореволюционной России, заодно мимоходом встречая нескольких известных в советской истории личностей, среди которых, конечно, выделяется Владимир Ульянов (тогда ещё не Ленин). Причём встреча героя с будущим вождём мирового пролетариата вовсе не приводит к каким-либо глобальным последствиям — да и вообще, Юрий вроде и хочет что-то изменить, хотя бы по мелочи, но ничего путного не выходит. Как итог, роман — всего лишь отличная экскурсия в прошлое, где попаданец становится гидом для малосведущего читателя.

К наиболее ярким произведениям этой категории советского попаданчества относится и повесть Константина Сергиенко «Бородинское пробуждение» (1977). Её герой, заснув в стогу сена, просыпается гусарским поручиком 1812 года и участвует в Бородинской битве. Он также не пытается ничего изменить и выступает лишь свидетелем кровавых событий, так не похожих на сухие описания из школьных учебников. Для этого, собственно, и написана повесть, предназначенная для юношества, — автор как бы говорит: «Cмотрите, молодые люди, вот как это было на самом деле».

Ещё один пример познавательного попаданчества — повесть Севера Гансовского «Винсент Ван Гог» (1970). Конечно, это прежде всего хроноопера, в которой мошенники из будущего пытаются добыть подлинные шедевры великого голландского художника ради наживы. Но автор использует фантастическую завязку лишь как повод показать трагическую жизнь Ван Гога и заодно поразмышлять над тем, «из какого сора» рождается подлинное искусство.

Можно также вспомнить роман Сергея Плеханова «Заблудившийся всадник» (1989), где учёный-фольклорист случайно переносится в дохристианскую Русь; повесть Якова Вилькина «Необыкновенные приключения Геннадия Диогенова» (1963) про мальчика, который увлекается историей и встречает самого Диогена; повесть Германа Чижевского и Аркадия Стругацкого «В дебрях времени» (1963) с её говорящим подзаголовком «Палеонтологическая фантазия»; повесть Владимира Лёвшина и Эмилии Александровой «Искатели необычайных автографов» (1973), чьи герои путешествуют по разным эпохам; рассказ Александра Колпакова «Этеменигура» (1980), где читатель благодаря герою-учёному, оказавшемуся в прошлом, может узнать много интересного о шумерской цивилизации.

Практически никогда «красные» попаданцы не осмеливались агрессивно вмешиваться в прошлое, перекраивать его под себя. В этом одно из ключевых отличий советского попаданчества от современного, в котором полная перезагрузка истории превратилась практически в обязательный элемент.

Дело в том, что советские фантасты в массе своей поддерживали знаменитый принцип «эффекта бабочки» Рэя Брэдбери, согласно которому даже незначительные изменения прошлого способны сильно повлиять на будущее. Причём логика такого подхода у авторов СССР опять же формировалась под влиянием идеологии. Расклад прост: здесь и сейчас существует Советский Союз — самое прогрессивное общество на Земле, которое семимильными шагами идёт к коммунизму. Зачем же что-то глобально менять в прошлом, вдруг это уведёт человечество с верной дороги?

Потому советские фантасты старались показать, что пытаться изменить историю тщетно или даже опасно. Так что советские попаданцы в прошлое если и проявляли активность, то, как правило, для того, чтобы исправить ошибки тех, кто пробовал изменить ход событий, или чтобы такие попытки предотвратить. Были книги, где наглядно демонстрировалась совершенная бессмысленность изменения уже случившегося. Самые известные примеры — два произведения Севера Гансовского: рассказ «Демон истории» (1968) и повесть «Побег» (1988).

Герой рассказа получает возможность попасть в прошлое, чтобы убить главаря радикальной организации Юргена Астера, который, насаждая идеи расового превосходства, вверг мир в разрушительную войну, унёсшую жизни миллионов людей. Попытка уничтожения злодея оказалась удачной, однако, вернувшись в своё время, герой обнаруживает, что ничего глобально не изменилось: место вождя Объединённых Земель Астера занял фюрер Третьего рейха Гитлер, узников концлагерей уничтожали другим способом, поменялся тип оружия массового поражения, но не более того. И получается, что дело не в личности «тёмного властелина», а в закономерностях породившей его эпохи, так что пытаться точечно изменить прошлое попросту бессмысленно.

К сходной мысли подводит читателя и герой «Побега», выходец из далёкого коммунистического будущего, которого за аморальное поведение ссылают в прошлое (точнее, в имитирующую его реальность). Оказавшись в России времён Екатерины Великой, герой пытается стать «благородным барином»: вводит экономические новшества и просвещает крестьян. Но все эти благие намерения приводят к катастрофе. Вывод: инерцию многовекового исторического развития не преодолеть даже с помощью знаний и морали будущего, можно лишь сделать хуже.

Если же находятся те, кто по злой воле, из недомыслия или даже из благих побуждений пытается изменить прошлое, таковых нужно остановить, как в рассказе Дмитрия Биленкина «Покушение на историю» (1986), где спецагент должен предотвратить убийство хана Батыя парочкой излишне впечатлительных мальчишек из будущего. Иначе хуже будет.

Тем же, кто наивно рисует в своём воображении героические свершения нашего современника-попаданца, предназначались произведения вроде рассказа Юрия Никитина «Далёкий светлый терем» (1985), где оказавшийся в России XVIII века простой советский инженер практически сразу погибает под плетьми холопов спесивой барыни. Схож по тональности, хоть и не столь фатален для попаданца, рассказ Святослава Логинова «Цирюльник» (1983), в котором неведомо как попадает в средневековую Францию современный доктор Анатоль. Однако без лекарств и инструментов будущего Анатоль оказывается бесполезен, зато средневековые врачи, добывающие знания путём проб и ошибок, предстают настоящими героями. А попавший в 1941 год хронолётчик из будущего, герой рассказа Павла Липатова «Часы с браслетом» (1977) почти ничего не успевает, кроме как погибнуть в бою с фашистами.

Сравните с лихими приключениями одиночек-обывателей наших дней, которые с необычайной лёгкостью ставят историю с ног на голову!

Ещё одна заметная категория советского попаданчества — книги, в которых авторы переносили героев в другой мир или эпоху, чтобы преподать нравственный урок читателю. Ведь не следует забывать, что моральное воспитание будущих строителей коммунизма было одной из первоочередных задач советской фантастики, которая ещё с 1930-х считалась литературой для детей и юношества.

Вот повесть Сергея Абрамова «Странник» (1982) про обыкновенного московского школьника Игоря Бородина, то и дело непонятным образом переносящегося в Россию 1918 года, в сознание своего деда. То, что он видит там, влияет на его поведение в восьмидесятых, а также на его восприятие действительности, отношения с девушкой и противостояние со злом…

Ещё две повести Абрамова, «В лесу прифронтовом» (1974) и «Время его учеников» (1977), связаны как общими героями, так и темой Великой Отечественной войны. Студенты-физики и их профессор Старков, бывший партизанский комиссар, участвуя в научном эксперименте, создают временной портал; в первой повести в наше время попадает отряд эсэсовских карателей из 1942 года, во второй трое ребят сами переносятся в партизанское прошлое. Автор пытается показать, что советские люди всегда готовы к подвигу — даже если ради высшей цели нужно рискнуть жизнью. Любопытно, что сейчас эти повести воспринимаются совершенно иначе, чем в период, когда они были написаны: безответственный учёный проводит авантюрный эксперимент, подвергает риску жизни людей и не делает выводов из совершённых ошибок. Вряд ли Сергей Абрамов добивался такого эффекта, ведь он явно ставит героев читателю в пример.

Зато моральные уроки повести Стругацких «Попытка к бегству» (1962) и сейчас сохраняют актуальность. Узник фашистского концлагеря Саул Репнин, неведомым образом попавший в коммунистическое будущее, видит недостатки «счастливого завтра». Он понимает: неспособность понять природу будничного зла оборачивается невозможностью ему противостоять. Для победы над злом нужно сражаться — другого пути нет. И, осознав это в полной мере, Саул возвращается в прошлое, где его ждёт верная смерть.

Морально-философский элемент также силён в утопическом попаданчестве, герои которого переносятся в будущее, однако, в отличие от Саула Репнина, надеются приспособиться к жизни в воплощённой мечте. С одной стороны, писатели пытаются представить мир победившего коммунизма со всеми его многочисленными достижениями, с другой — понимают, что человеку из прошлого может там быть довольно неуютно.

Впрочем, многое в позиции автора зависит от того, когда он работал над книгой. Так, роман Вивиана Итина «Страна Гонгури» (1922), который отчасти тоже можно причислить к попаданческой фантастике, создавался в годы революции и Гражданской войны, когда жизнь в целом была очень непростой. Потому перед нами сказочная утопия о чудесном мире, больше похожая на сон — неспроста героя книги, ждущего казни в тюрьме, гипнотическим внушением переносят в тело человека далёкого будущего. Случилось ли это всё с ним на самом деле или всего лишь привиделось — кто знает?

В повести Георгия Мартынова «Гость из бездны» (1962) внимание автора обращено уже на поиск своего места в невероятно изменившемся будущем. Далёкие потомки оживляют ветерана войны Дмитрия Волгина, который чувствует себя лишним в прекрасном новом мире. То же самое происходит и в рассказе Владимира Фирсова «Возвращение» (1986). Герой выпадает из контекста своего времени (о чём, кстати, практически не задумываются авторы современных опусов) и должен впитать в себя обычаи, мораль и культуру другой эпохи — и мало кому это действительно под силу. Хотя бывают и положительные примеры: герой повести Семёна Слепынина «Мальчик из саванны» (1982), юный неандерталец, попав в коммунистическое завтра, всё-таки находит своё место в мире будущего, хоть и ценой огромных усилий.

К нравоучительным историям можно отнести и произведения для более взрослого читателя, авторы которых акцентировались на психологических переживаниях героев, оказавшихся в своём детстве и юности. Отчётливая ностальгическая нотка доминирует в повести Александра и Сергея Абрамовых «Глаза века» (1967), рассказах Геннадия Гора «Лес на станции Детство» (1972), Михаила Кривича и Ольгерта Ольгина «Бег на один километр» (1987).

Особенно интересна задумка повести Святослава Рыбаса «Зеркало для героя» (1983), где социолог Устинов и инженер Ивановский попадают в шахтёрский посёлок 1949 года, а заодно — и в замкнутую петлю бесконечно повторяющегося дня. К сожалению, реализация авторского замысла несколько подкачала, так что гораздо больший интерес представляет не сама книга, а её экранизация, снятая Владимиром Хотиненко в 1987 году, где есть и ностальгия, и мораль.

Ещё один заметный сегмент советской попаданческой фантастики — юмористический, с подчёркнуто несерьёзным оттенком. Здесь герои, попав в прошлое или другой мир, оказываются в совершенно нелепой ситуации комического характера, иногда, впрочем, вопреки всему влияя на происходящее ровно так, как надо. Причём там, где современные авторы сочиняют многотомные серии о героических попаданцах, меняющих историю, советским фантастам было достаточно короткой зарисовки-анекдота.

Примером может послужить знаменитый рассказ Ильи Варшавского «Петля гистерезиса» (1968). Его герой, историк Леонтий Курочкин, отправляется в древнюю Иудею, чтобы доказать апокрифичность личности Иисуса Христа. И действительно, никаких следов Мессии в прошлом он не находит, однако сам не замечает, что именно его действия привели к зарождению христианства. Схож по задумке и рассказ Ромэна Ярова «Основание цивилизации» (1965), где спортсмен-хрононавт, попав в небольшую аварию в эпохе неолита, подарил аборигенам зажигалку, после чего отбыл в будущее, не подозревая, что поспособствовал гигантскому скачку в истории человечества.

Хотя чаще от случайных попаданцев толку мало. Ну что может изменить в прошлом простой работяга Кошкин, герой рассказа Дмитрия Каралиса «Летающий водопроводчик» (1990), очутившийся в Древнем Риме? Вот он, уровень реальных знаний типичного попаданца во всей своей мещанско-обывательской красе:

А бывает, что героям заниматься просвещением неинтересно — набить брюхо им куда важнее. Как в рассказе Кира Булычёва «Прошедшее время» (1989), где жители Гусляра, используя машину времени профессора Минца, путешествуют в советские сороковые за товарами, дефицитными в годы перестройки, — да так активно, что привлекают внимание товарищей из компетентных органов.

Впрочем, иногда самой важной задачей становится выживание, ради которого приходится приспосабливаться к чужой эпохе «хоть чучелом, хоть тушкой». Именно этим делом и заняты шестеро жителей городка Баклужино. Герои повести Евгения и Любови Лукиных «Пятеро в лодке, не считая Седьмых» (1990) оказались в 1237 году, во время осады Рязани, в плену у татаро-монголов. Когда главное, чтобы пороли не слишком сильно, — становится как бы не до прогрессорства.

Наконец, редко, но встречалась и чисто приключенческая фантастика о попаданцах, именно такая, которая безоговорочно доминирует в наши дни. Больше всего на современные произведения похожа повесть Михаила Михеева «Год тысяча шестьсот…» (1984). В ней приехавшие на Кубу студенты-спортсмены Ника и Клим оказываются в 1692 году, накануне гибели пиратской столицы Порт-Ройала.

Далее следуют вполне типичные приключения, хорошо знакомые советским читателям по книгам Рафаэля Сабатини о капитане Бладе и отчасти романам Александра Дюма. Герои попадают на борт испанского галеона, участвуют в поединках, попадают в центр политических интриг, прогуливаются по колоритным улочкам ямайского города… Причём опять же, в отличие от современных попаданцев, Ника и Клим ничего в прошлом не меняют — точнее, пытаются, но без особого успеха. Смотреть можно, но руками не трогать — вот главный завет советского попаданчества.

В завершение сформулируем ключевые особенности попаданческой фантастики времён СССР.

Все общественные науки того времени, включая историю, интерпретировались исключительно с позиций «научного коммунизма». Считалось, что существуют объективные исторические законы, а исторические события оценивались с точки зрения классового подхода. Особое значение придавалось основополагающей роли народных масс в истории и закономерности классовой борьбы на различных этапах общественного развития. И авторы, пишущие про события прошлого, пускай даже в фантастических его вариантах, были вынуждены соблюдать все эти принципы. Если в современной литературе типичный попаданец запросто может, внедрив научные разработки или прогрессивные идеи из будущего, изменить ход истории, то для советских фантастов такой подход был просто невообразим.

Кроме того, как писал великий пролетарский поэт Маяковский, «единица — вздор, единица — ноль». Считалось, что даже самый знающий и великий человек в одиночку не способен что-то сделать с махиной исторического процесса. Не говоря уже о том, что этот процесс должен развиваться, проходя по определённым этапам, чётко расписанным классиками марксизма-ленинизма, и увернуться от этого нет никакой возможности.

Советская попаданческая фантастика не носила столь популярного ныне реваншистского характера с «переигрыванием» истории, отчасти потому, что такой подход категорически не приветствовался в официальной коммунистической идеологии и науке. Переоценка исторических периодов, событий и отдельных личностей была прерогативой партии, причём у истоков таких изменений стояли первые лица государства. Поэтому произвольно пересматривать события прошлого (не говоря уже о прямом вмешательстве с целью его изменить) обычный человек — и даже известный писатель — не мог. За такое его бы запросто заклеймили ревизионистом. При сталинизме это бы закончилось прямой путёвкой в ГУЛАГ, а в более мягкие хрущёвско-брежневские времена автору могли просто закрыть путь к читателю. Были и другие способы сломать или осложнить человеку жизнь — поэтому даже если писатель не боялся ареста за «вольнодумство», то прибегал к самоцензуре, чтобы избежать лишних неприятностей.

В результате «попадать» приходилось только в конкретные исторические точки, оценка которых в советской историографии была наиболее однозначной: в моменты народного подъёма, революционных событий и так далее. И, конечно, ничего не менять в них, а только присоединяться к «правильной» стороне, подтверждая: «наши» — хорошие, «не наши» — плохие, а Советский Союз — самая прогрессивная страна в мире с самой правильной историей.

К тому же в советские времена сложно было представить, чтобы кто-нибудь, за исключением немногих отчаянных диссидентов, всерьёз мечтал, скажем, о «России, которую мы потеряли». Социализм считался переходным периодом к коммунистическому раю — а если мы на верном пути, зачем что-то менять?

Идеологические установки того или иного времени непосредственно влияли и на советскую литературу в целом, и на фантастику в частности. И особенно на книги столь «опасной» темы, как путешествие в прошлое. Из-за такого подхода большинство советской попаданческой фантастики сейчас читать тяжеловато. С точки зрения современного читателя, они идеологизированы настолько, что иногда впечатления от книги оказываются совершенно противоположны первоначальной авторской задумке. Да и герои с современной точки зрения зачастую ведут себя удручающе однообразно и твердолобо.

И хорошо, что даже в этих сложных для жанра условиях всё-таки появлялись книги, которые не устарели и до сих пор пользуются любовью читателей.