Памяти Бориса Стругацкого

Его портреты повсюду. На одних он улыбается, на других хмурится, на этих озадачен, на тех удивлён, везде и всегда в привычных очках. На многих фотографиях — с братом.На календарях был октябрь девяносто первого года. Интернет пока оставался будущим (хотя и во всех смыслах недалёким), и портреты Аркадия Натановича смотрели со страниц ежедневных и еженедельных газет, разворотов немногочисленных тогда глянцевых журналов, на страницах с его портретом сами собой открывались книги, стоило взять их в руки...Это повторилось двадцать один год спустя, в ноябре двенадцатого года — сегодня. Изменилось совсем немного: автор этих строк совершенно перестал выписывать и ежедневно покупать периодику; газеты и телевидение перебираются в социальные сети; бумажные журналы вытесняются виртуальными. И всюду в них — портреты Бориса Натановича...На одних он улыбается, на других хмурится, на этих озадачен, на тех удивлён, везде и всегда в привычных очках. На многих фотографиях — с братом...

Мгновения перехода

Некоторые события врастают в тебя, как кардиостимулятор, — без них уже никак, и сердце без них не стукнет.1991 год. Совсем недавно прокатился по стране тот самый переломный август. Мироздание в пределах Отечества ворочалось, кряхтело, искало способ уложить новое содержание в старую форму. Получалось это, скажем прямо, неубедительно.А потом как будто щёлкнуло.Просто зазвонил междугородним звонком телефон в прихожей, и голос московского «людена» Лёши Керзина в трубке сказал: «Арктаныч умер».Ничего не могу (и не хочу) поделать с нынешней своей внутренней уверенностью, что именно в это мгновение не стало СССР. Не во время августовского путча, не в декабре на сходке в Беловежской, не после парада суверенитетов, а в этот самый момент. Именно тогда мироздание громко хрустнуло суставами, вздохнуло и улеглось. Но в нём уже не было страны, в которой я родился.Так это видится сейчас, задним числом. Тогда, в девяносто первом, такая мысль появиться просто не могла. Но она есть сейчас, порождённая опытом прошедших двух десятилетий.За это время очень многое решительно изменилось — и в нас, и снаружи. Не рискну сказать, какие изменения заметнее. Скорость информационного обмена выросла на порядки, мгновенный доступ к инфосфере стал привычным и почти обязательным.Мобильники, планшеты, коммуникаторы... Больше не нужно бежать в прихожую к телефону — он теперь всегда рядом и может зазвонить в любой момент.Правда, мобильник, зазвонивший в поезде метро на глубоком — под Невой — перегоне метрополитена всё-таки способен удивить. Даже если принять звонок не удалось — как, каким чудом он вообще мог пробиться сквозь метры бетона?Но за первым звонком последовал второй, потом ещё два — все с разных номеров. Что происходит?Следующая остановка была моя, я вышел из поезда и сразу позвонил в ответ.И — услышал...Потом набрал номера нескольких друзей.Все уже знали.

Инициатор

С Аркадием Натановичем я встречался всего несколько раз. Весной 1988-го, к восторгу активистов тогдашнего фэндома, он приехал в Киев на первый «официальный» (под эгидой аж ЦК ВЛКСМ) съезд представителей клубов любителей фантастики. А на СоцКоне в Коблево осенью 1989-го мне удалось с ним несколько раз побеседовать. Я делал доклад — довольно наивный сравнительный анализ журнальной и первой книжной публикаций «Града обречённого» — и воспользовался случаем помучить классика вопросами. («А какое значение вы вкладывали в цепочку символических зданий?» — «Символических чего?» — «Символических зданий — ну, Красное здание, Хрустальный дворец...» — «Это вы мне скажите, какой вы находите в них смысл, вы же эту цепочку заметили, а не я!»)

Было ещё несколько встреч, почти всегда — кратких.Возможно, если бы я в то время был человеком, мне теперь было бы труднее описать своё тогдашнее отношение к этим встречам. А так, к сожалению, это несложно. Я тогда был человекообразным воздушным шариком, лёгким на подъём и более-менее податливым на нажим. Наверняка это было забавно для наблюдения, хотя сам я воспринимал себя довольно серьёзно — что, конечно, только добавляло комизма. Общаться с таким персонажем Аркадию Натановичу, человеку с громаднейшим чувством юмора, было нетрудно, но и совсем не интересно — примерно как людену общаться с первоклашкой.Возможно, пребывание в таком состоянии можно считать привилегией (молодость!), но, если дать себе труд самооценки, неизбежно приходишь к формулировке о читательской «личинке». Она уже может что-то воспринимать, на что-то реагировать, выражать удовольствие или неприятие, но, к сожалению, без какого бы то ни было глубокого понимания и осмысления воспринятого. Понимание придёт, когда — и если — «личинка» почувствует неудовлетворённость своим состоянием, захочет расти, захочет большего, а затем — может быть, даже захочет странного.Одним из великих достоинств книг Стругацких было то, что книги эти инициировали таких «личинок», заставляли их искать новые слова, строить между ними мосты, давали новый опыт, пробуждали способность и желание понимать.И как же обидно было осознавать — с опозданием на день, год, эпоху, — что ты встречался с автором этих книг слишком рано, когда у тебя не было ни малейшего шанса хотя бы приблизиться к озвученным им смыслам. Что-то можно понять и потом, с приходом опыта, но что-нибудь важное непременно останется упущенным — навсегда.Потому что ты даже теперь, через двадцать лет, ещё не «куколка», а он — он уже улетел...

Катализатор

К знакомству с Борисом Натановичем, как я теперь понимаю, меня принесло естественным течением событий — с той же неуклонностью, с какой река приносит в затон не успевшее окончательно намокнуть полено. Сравнение вполне уместно, потому что был я тогда не более чем потенциальным полуфабрикатом для какого-нибудь типичного Буратино. Пять лет занятий любительским литературоведением и провинциальной журналистикой — опыт по всем меркам весьма скромный, но кое-что мне временами, видимо, удавалось. А ещё было осознание того, что мне очень даже есть куда расти. И желание расти тоже было.Поэтому когда я попал на семинар Бориса Стругацкого, то был вчерне готов к грядущей обработке.

Её, однако, не последовало. Борис Натанович не проявлял интереса к тому, чтобы кого-то обтёсывать, хотя бы до состояния Буратино. «Полено», мирно ждущее, что его культурной полировкой кто-то займётся на семинаре, обречено было бы ждать этого вечно. Идея была в другом: создать такие условия, чтобы «полено» само захотело очеловечиться и предприняло для этого усилия. Желание такое семинар стимулировал, а усилия — поддерживал, но первоначальный импульс должен был возникнуть естественно, внутри самого «исходного материала».Борис Натанович не был учителем или наставником в обычном смысле этого слова (хотя это и рискованный оборот — что это ещё за «обычный смысл» слова «учитель»?). Зато он был сильнейшим катализатором творческого рывка. Для него было совершенно естественным предположением, что писатель (равно как и читатель) хочет прежде всего развиваться, открывать новые грани себя, испытывать сотворённые модели реальности, проверять на практике свежие теории, создавать уникальные парадоксы.Этот стимул к развитию был органичен и для самих Стругацких, и для написанных ими книг, — и был он настолько силён, что порождал неприятные побочные эффекты. Деградация и стагнация, две антитезы идее развития, трактовались Стругацкими как концептуальные поражения. А самоуспокоившийся человек и, скажем, полностью довольный собой писатель представали в этом контексте персонажами весьма неприятными. Как говорил на сходную тему Марк Твен, «не читающий человек ничем не лучше неграмотного». Точно так же для Стругацких писатель, не считающий нужным развиваться, полностью терял моральное право называться творцом. Литературный подёнщик, раз за разом повторяющий себя (и хорошо, если себя), был им фундаментально неинтересен. Между тем реальность полна именно такими типажами, которые побудительный стимул к развитию вполне могли воспринять как объявление войны лично им и их спокойствию. В интернете довольно часто можно обнаружить следы ожесточённых сражений подобных деятелей со Стругацкими — сражений, в которых сами Стругацкие никогда никакого сознательного участия не принимали.Стругацкие вообще очень спокойно относились к тому, как оценивали их книги. Каждый читатель, говорил на семинаре Борис Натанович, способен прочитать ваш текст по-своему, его восприятие может не просто не совпадать с авторским, но быть диаметрально ему противоположным. Это совершенно нормально. Кроме того, на каждый десяток читателей, которым понравится ваш текст, придётся сотня таких, которым он не понравится, и миллионы таких, которые никогда не узнают о его существовании...Именно возможность по-разному воспринимать текст создаёт вокруг него движение и столкновение мнений, оценок и трактовок. И в этом движении как раз и заключается шанс произведения на долгую жизнь. А значит — шанс автора на успех.С другой стороны, если автору не удастся с безупречной внятностью передать через текст свою мысль или чувство, то о каком же понимании книги читателем можно говорить? Конструктивное сотрудничество автора и читателя возможно только при «проявленности» смыслов, переданных автором и воспринятых читателем. Соглашаться или спорить можно только с более-менее чётко выраженной идеей.Проза самих Стругацких была близка к эталону внятности (способность автора выразить любую, даже самую сложную мысль, они считали одним из главных навыков профессионального писателя). Оставляя читателю максимальную свободу восприятия, они в то же время никогда не отказывались от ясного обозначения собственных взглядов.Их проза — как солнечный ветер: звездолёт под зеркальным парусом может идти любым галсом, но наиболее естественным для него курсом всегда будет фордевинд — под полным попутным ветром.

Соавторы реальности

Но если каким-то идеям, взглядам или стремлениям начнут сочувствовать, они действительно могут стать материальной силой.Скажем, не имеет значения, религиозен или нет сам учёный-историк. Исследуя эпоху господства религии, он неизбежно должен будет принимать во внимание, что верования и боги — вполне действенные факторы, которые практически напрямую влияют на реальность своего времени. Религиозные запреты и побуждения встроены в жизнь людей, они часто определяют решения, которые люди принимают, и поступки, которые люди совершают. Текст заповедей становится матрицей, формирующей мир.Но предлагать (или даже диктовать) поведенческую модель может не только религия, но и литература (ибо они не так уж далеки друг от друга по способу воздействия на человека), да и вообще любое направление искусства. Укоренившийся в массовом сознании обобщённый образ книжного героя провоцирует подражание («Будь таким!») или отторжение («Не будь таким!»), явно или неявно участвует в общении между людьми, рассыпается на цитаты или даже развивается в нечто большее, чем он казался изначально. Шерлок Холмс поначалу был для Конана Дойла всего лишь удобным персонажем в цикле заказных рассказов, но публика оценила его иначе и практически подарила великому сыщику власть над своим создателем. Остап Бендер был задуман Ильфом и Петровым как второстепенный герой, но сразу взял сюжетную инициативу в свои руки, да так с тех пор её и не выпустил. Маленький бродяга проделал у Чарли Чаплина путь от бабника и развесистого хама до настоящего гуманистического символа всего XX века.А как эффектно преображались реальные исторические персонажи! Например, масскультный Ленин за полвека практически полностью вытеснил из русской революции реального Владимира Ульянова...Оценить вклад братьев Стругацких в расширение этого списка «культурных икон» не взялся пока никто (работа активистов из группы «Людены» даёт для такой оценки лишь начальный материал). Но даже беглая прикидка этого вклада позволяет получить представление о его грандиозных масштабах. Расхожие цитаты («Народу не нужны нездоровые сенсации»), влёт узнаваемые по именам персонажи (Румата), хронотопы (Зона), сообщества (Флора), организации (НИИЧАВО), концепции (гомеостатическое мироздание), этические и мировоззренческие ориентиры («Из всех возможных решений... самое доброе»), неологизмы, которые вышли далеко за пределы фантастической субкультуры и давно используются без ссылки на первоисточник (сталкеры, прогрессоры, контрамоция)... Каждая цитата из Стругацких в газетном заголовке, каждая фраза из них, поставленная в эпиграф, каждое упоминание о профессоре Выбегалло или «Втором нашествии марсиан» работают как смысловой фокус, отсылая читателя к огромному массиву связанных с этим фокусом сущностей, идей, образов, моделей поведения...Реальность, в которой мы существуем, не просто описывается языком Стругацких — она этим языком в значительной степени сформирована. Стругацкие не создали «высокую теорию воспитания», они лишь придумали её и настаивали на необходимости её создания. Но в гуманитарной сфере одно только появление нового понятия вполне может обернуться фактическим началом работы над тем, к чему оно может быть отнесено. «Теория вертикального прогресса» тоже была обозначена Стругацкими лишь вчерне, но выглядит настолько внятной, что её можно использовать как аргумент в дискуссиях — с высокой степенью уверенности, что этот аргумент будет оппонентом понят и принят. Заполняя профиль в социальной сети, можно указать в графе «Ваши жизненные установки» слово «Прогрессорство» и при этом не сомневаться, что большинство поймёт, о чём речь, — даже несмотря на то, что интерпретации этого термина достаточно противоречивы. А императив «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженным!» настолько всеобъемлющ, что вмещает в себя чуть ли не всю утопическую этику XX века...И, конечно, Полдень.Создание мира Полдня стало одним из высших достижений советской культуры. Гуманистическая утопия Стругацких, освобождённая от родового проклятия реальной истории, не теряет актуальности даже сейчас. Несмотря на то, что сами авторы со временем потеряли к ней интерес (хотя и сохранили ностальгический пиетет). Практическое крушение коммунизма в конце XX века не уничтожило привлекательности формально коммунистического XXII века для читателей. Реальность оказалась не в силах испортить впечатление от «мира, в котором хочется жить». Более того, Стругацким своей картиной будущего удалось перехватить, отобрать у изолгавшихся партийных догматиков образ коммунизма, освободить его от острого лагерного запаха крови и страха.Читатели этот подарок оценили очень высоко — и продолжают ценить до сих пор.Стругацкие создали мир-ориентир, принципиально недостижимый образ общества будущего, идеал социального устройства. И хотя задача воплотить этот мир в реальность решения не имеет по определению, приближение к нему вполне возможно. Тем более что жизненные принципы обитателей мира Полдня чаще всего просты и понятны и нередко применяются даже в отрыве от самого мира Полдня. А поступая в соответствии с примером Горбовского, мы тем самым делаем идеал значительно ближе — и к себе, и к окружающим, движемся к его воплощению...На решение этой задачи работают даже попытки разрушить мир Полдня: они дают, например, представление о том, какими путями не следует идти, если надеешься приблизиться к идеалу.Стругацкие сами начали работу по разрушению этого мира в «каммереровской» трилогии, размечая тем самым запретные для утопии «кривые глухие окольные тропы». Впрочем, воображаемое будущее к тому моменту интересовало их уже гораздо меньше, чем не внушавшее почти никакого оптимизма настоящее.Вопреки всему, мир Полдня легко пережил удушение породившей его «оттепели» шестидесятых, пережил застой и перестройку, демократизацию страны и её последующее перепрофанирование.Прошедшая такие испытания идея достойна того, чтобы признать её победу в столкновении с реальностью.

Фордевинд

После крушения СССР и ухода Аркадия Натановича наступило «время учеников» (позже именно под таким названием выйдет цикл книг, авторы которых продолжают и развивают сюжеты и темы Стругацких). Время сеять, время пожинать урожай и прочие экклезиастические времена сменяют друг друга в естественном круговороте, всё идёт своим чередом.За прошедшие с тех пор два десятилетия отечественная фантастика достигла таких успехов, что все её суммарные достижения за все предшествующие эпохи заметно побледнели. Примечательно, однако, что ни один автор, дуэт или творческий коллектив так и не сумел приблизиться к тому ошеломляюще наглядному результату, которого уже в первое десятилетие своей писательской работы добились Стругацкие. Популярность и читательский успех у многих современных авторов, безусловно, есть, но их доступное наблюдению влияние на реальность крайне невелико — по крайней мере, по сравнению с тем влиянием, которое было — и по-прежнему остаётся — у братьев Стругацких.При немыслимом для советских времён разнообразии нынешней фантастики, многократно изданные и переизданные произведения Стругацких почти не испытывают творческой конкуренции. Взятый ими уровень влияния на реальность не превзойдён. А мир Полдня, несмотря на многочисленные и зачастую вполне профессиональные попытки его разрушить и дискредитировать, так и не был скомпрометирован.Двойная звезда Аркадия и Бориса Стругацких по-прежнему излучает сильный и уверенный солнечный ветер. Им волен воспользоваться каждый, кто решится поставить зеркальный парус и взять курс — каков бы он ни был.Как далеко нам придётся уйти в пространстве и времени, чтобы солнечный ветер Стругацких перестал наполнять парус?Я почему-то уверен, что в мою вахту этого точно не произойдёт.И напоследок — пара личных записей.

Дорогой Аркадий Натанович! Помните меня? Лохматый очкарик в джинсах, свитере и шарфе, на Сашу Привалова издали похож. Я тут немного повзрослел по случаю, хотя и сам в это до сих пор не верю. Работаю, пишу понемногу, вырастил дочь. Продолжаю учиться жить. Стараюсь не умничать, хотя получается не всегда.
Уважаемый Борис Натанович! Я тут Вас назвал «катализатором» — извините, не смог найти более подходящего слова. Это, по крайней мере, без чрезмерного пафоса. Хотя, может быть, пафос как раз был бы уместен: я так многому у Вас научился в прошлом и настоящем и могу только гадать, чему научусь у Вас в будущем. Безумно интересно. Правда.
До свидания, Аркадий Натанович. До свидания, Борис Натанович.
Любящий Вас — я.

Чувствую солнечный ветер.