«Опиумная война» Ребекки Куанг: фэнтези как терапия

Долгое время фэнтези как жанр сохраняло репутацию эскапистской литературы. «Детские сказки» неизменно противопоставлялись серьезной реалистической прозе, которая поднимает важные для общества темы и обсуждает достойные внимания взрослых людей проблемы. Сейчас такой подход уже не является общепринятым. Жанровая литература все еще остается жанровой (во многом ради удобства маркетологов), но уже не считается чем-то нишевым. Гики всего мира вырвались из своего гетто и начали с удовольствием распространять то, что им нравится, на все доступные площадки.При этом нельзя сказать, что обвинения фэнтези в эскапизме, которые звучали и до сих пор продолжают звучать, были несправедливы. Фэнтези действительно эскапистская литература. Пожалуй, эскапизм можно даже назвать частью генетического кода этого жанра. Однако, во-первых, Дж.Р.Р. Толкин в своем прекрасном эссе «О волшебных сказках» весьма доступно объяснил разницу между эскапизмом как бегством пленника в противовес бегству дезертира. Во-вторых, эскапизм совсем не мешает фэнтези затрагивать сложные, противоречивые и важные для общества темы. На мой взгляд, все как раз наоборот. И, читая «Опиумную войну» Ребекки Куанг, я наконец отчетливо поняла, насколько успешно фэнтези работает с коллективными травмами. Возможно даже, что в разы успешнее реалистической литературы.

Работа с травмой: фантастика vs реализм

Реализм вскрывает едва подзажившие раны и выставляет их на всеобщее обозрение, называя эту шоковую терапию лечением. И отчасти это действительно важная часть исцеления общества от призраков страшного прошлого, преследующих всех людей, связанных той или иной коллективной травмой: начиная от войн и революций и заканчивая голодом и рабством. Однако зачастую не у всех хватает душевных сил, чтобы взглянуть ужасам прошлого прямо в лицо, как это предлагает реализм, настаивающий на том, что больнее значит лучше. Порой реалистическое проговаривание коллективной травмы напоминает лечение страха темноты путем запирания ребенка в маленьком чулане без света. Не всякий выдержит такое испытание. И не всякий захочет такое испытание проходить.Фэнтези в такой же ситуации предлагает немного иной подход. По сути, оно затрагивает те же серьезные, важные для общества темы, что и реализм, поскольку в искусстве с неизбежностью действует принцип «у кого чего болит, тот о том и говорит», и если у общества до сих пор не зажила та или иная рана, то оно будет раз за разом возвращаться к ней, пока на ее месте наконец не появится шрам, заметный или незаметный, но уже не причиняющий боли и дискомфорта. И в отличие от реализма, который рубит правду-матку, заставляя общество вспоминать, как папа его бил, а мама напивалась и игнорировала его проблемы, фэнтези делает то же самое иносказательно, благодаря чему усыпляет бдительность читателя, который может до сих пор бояться обращаться к болезненным моментам своего прошлого. Поэтому у нас есть «На Западном фронте без перемен» Э.М. Ремарка, который швырнет весь ужас Первой мировой войны своему читателю прямо в лицо, и есть «Властелин колец» Дж.Р.Р. Толкина, который осмысляет тот же опыт Первой мировой войны, но в несколько ином виде. Предлагая своеобразную игру, фэнтези говорит как бы не о нас, но как бы о нас. И включаясь в эту игру, читатель получает возможность прожить и прочувствовать в фэнтезийном мире то, что общество предпочитает замалчивать, прятать на самом дне пресловутого коллективного бессознательного.Такой полуигровой подход к отображению спорных тем помогает фантастике успешно избегать цепких когтей цензуры любого рода: начиная от государственной и заканчивая внутренней цензурой человеческой психики. Например, в Советском Союзе зачастую только фантастика могла поднимать темы, обсуждение которых напрямую в мейнстримной литературе было просто немыслимо. Братья Стругацкие вспоминали, как по ходу работы над «Обитаемым островом», который они в пику издателям изначально задумывали как легкомысленный фантастический боевик, почти помимо их воли стали возникать такие образы и такие идеи, что фантасты всерьез начали опасаться, что цензура эту книгу завернет за слишком уж очевидную узнаваемость сконструированного ими мира. Пришлось в срочном порядке переименовывать героев и «онемечивать» текст, чтобы увести цензоров со следа. А вы говорите: детские сказки...

Другая важная черта фэнтези, которая делает этот жанр таким терапевтичным, — это эвкатастрофа. Почему Фродо и Сэм все-таки спаслись из-под Роковой горы вопреки любой логике? Потому что хоть где-то это должно происходить, раз уж реальный мир, судя по всему, не спешит наказывать зло и вознаграждать добро. Можно сколько угодно качать головой и многозначительно бросать слово «инфантильность» в адрес тех, кто ищет в искусстве скорее утешение, чем повод возмутиться или впасть в уныние от окружающей безысходности, но иногда только хорошая доза эвкатастрофы помогает справляться с сартровской тошнотой жизни. К тому же, фэнтези тесно связано с религиозным сознанием и во многом вырастает из него (корифеи жанра, Толкин и Льюис, не дадут мне соврать): оно тоже осеняет неким успокаивающим смыслом хаос бытия, упорядочивая и подчиняя его законам космической справедливости.Это выделяет фэнтези и среди других фантастических жанров: научной фантастики, мистики, хоррора и др. В научной фантастике может присутствовать эвкатастрофа, но она не является обязательной частью этого жанра, поэтому традиционно научно-фантастические произведения воспринимаются как более мрачные, чем фэнтезийные. Так что использовать научную фантастику для терапии в принципе можно, но в разы сложнее, чем фэнтези, и обычно для этого все-таки требуется смешать жанры между собой.Впрочем, не все поджанры фэнтези содержат в себе эвкатастрофу как часть повествовательной системы: это один из важных маркеров жанра, но все же не строго обязательный. Собственно, темное фэнтези отличается от обычного как раз отсутствием в нем эвкатастрофы, что и производит на читателя такое удручающее впечатление, даже если сам мир может в целом выглядеть не очень-то страшным. В этом, мне кажется, и кроется секрет того, почему Дж.Р.Р. Мартин никак не может дописать «Песнь Льда и Огня». Дело не в отсутствии работоспособности — с того момента как вышла последняя часть цикла, писатель успел опубликовать довольно много книг, и связанных, и не связанных с серией, — дело в том, что логика мироустройства вселенной Мартина отрицает идею божественной справедливости, которую несет с собой фэнтезийная эвкатастрофа. И эта логика загнала писателя в ловушку, из которой пока не видно выхода. Традиционный фэнтезийный эвкатастрофический финал, который предложил сериал «Игра престолов», кажется насквозь фальшивым и не соответствующим тем правилам, по которым мир работал до сих пор. Возможный конец света (то есть катастрофа без приставки эв-) тоже как-то не смотрится в качестве удовлетворительной альтернативы.Эта мартиновская проблема с финалом, похоже, общее слабое место любого достаточно масштабного произведения в жанре темного фэнтези. Поэтому я с большим любопытством слежу не только за «Песнью Льда и Огня», но и за серией Р.С. Бэккера «Князь пустоты». Если Бэккер сумеет в своих книгах нащупать тот самый «третий путь», то возможно, через его книги читатели фэнтези получат принципиально новый тип финала. И Бэккеру, и Мартину нужно как-то проскользнуть между Сциллой и Харибдой, но удастся ли им это сделать, пока сложно сказать.

По счастью, трилогия Ребекки Куанг избежала мартиновской ловушки. И хотя я прочитала пока только одну книгу из трилогии (третья выходит в ноябре), ничто не говорит о том, что цикл сильно отступает от канонов классического фэнтези, несмотря на обилие жестокостей и грубых бытовых подробностей, описываемых в тексте. А это значит, что финал истории Рин должен принести всем читателям заслуженный катарсис. В переводе с древнегреческого κάθαρσις означает «очищение, исцеление». От чего же предлагает очиститься/исцелиться Ребекка Куанг своей трилогией?Во всех интервью, посвященных ее книгам, писательница открыто заявляет, что исторической основой для событий первой части трилогии послужила печально знаменитая Нанкинская резня 1937 года. Это чудовищное событие произошло во время Второй японо-китайской войны, когда японские военные, овладев столицей Китайской республики Нанкин, совершили массовые убийства и изнасилования в отношении гражданского населения захваченного города. По различным подсчетам среди жертв японской агрессии насчитывается от 40 до 500 тысяч мирных китайцев и китаянок.Есть у этого события и другое название — Изнасилование Нанкина.Для многих людей сейчас Япония — это очаровательная экзотическая страна милых анимешных девочек. К тому же, атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, ставшие финалом Второй мировой войны, заставили победителей отнестись к побежденным с особенным сочувствием из-за тех страданий, что им пришлось пережить. Например, об участии Японии во Второй мировой войне на стороне Германии я в детстве узнала намного позже, чем о трагедии в Хиросиме и Нагасаки, которая в виде трогательного образа бумажного журавлика, кажется, появилась в моей жизни еще в младших классах. И долгое время эти факты в моей голове существовали как будто параллельно: с одной стороны безусловное сочувствие жителям Хиросимы и Нагасаки, с другой — безусловное же осуждение союзников гитлеровской Германии. Объединить в образе одной страны черты одновременно и жертвы, и палача для маленькой меня было непосильной задачей, поэтому в моей голове жили сразу две совершенно разные Японии.Сегодня темное лицо Японии не так часто становится предметом изображения в западном искусстве, как раньше. В фантастике последним наиболее ярким, с моей точки зрения, осмыслением японской агрессии стала развязавшая столетнюю войну, милитаризованная и технически более развитая, чем ее соседи, Страна Огня в мультсериале «Аватар: Легенда об Аанге». В качестве примера из советской фантастики можно назвать утонченную и по-звериному жестокую Островную империю в уже упомянутом «Обитаемом острове» братьев Стругацких. Даже фотографии улыбающихся элегантных военных-островитян на фоне совершенных ими зверств, которые в брошенной подводной лодке находит герой «Обитаемого острова», взяты прямиком из реальности: японцы в Нанкине тоже фотографировались рядом с убитыми и замученными ими людьми. Думаю, профессиональному востоковеду и переводчику с японского Аркадию Стругацкому было очень тяжело совмещать для себя Японию, культурой которой он так восхищался, и Японию, которая творила во время войны невообразимые дикости на захваченных ею территориях.

С точки зрения Китая

Судя по всему, сейчас Запад уже более-менее «переварил» для себя травму, связанную с японской военной агрессией, в отличие, скажем, от германской, которая все еще болит, причем не только на постсоветском пространстве. Перл-Харбор, разумеется, остается важным символом для американской истории, но свою агитационную силу он значительно подрастерял.И именно в этот момент в мировом культурном пространстве свой голос начинают обретать те, кого до этого почти не было слышно. В связи с ростом популярности всего восточного намного больше людей получили возможность узнать, как же выглядит история XX века с точки зрения Китая.Конечно, мериться количеством, размером и глубиной травм и для людей, и для стран — занятие абсолютно бесполезное и бессмысленное. Каждая несчастливая страна несчастлива по-своему. И шансы отыскать полностью счастливую страну, чьи жители не получили в наследство от прошлого ту или иную коллективную травму, практически равны нулю. Но даже несмотря на это, мы, жители постсоветского пространства, должны без лишней скромности признаться в том, что если бы кто-то все же решил провести подобный конкурс травмированности среди развитых и развивающихся стран мира, то мало кто мог бы соперничать с нами. Кроме, пожалуй, все того же Китая, чей трагический путь через события XX века к веку XXI так схож с нашим: войны, восстания, революции, голод, пытки, репрессии, странные политические и экономические эксперименты, напряженные отношения с Западом и соседями, когда кажется, что любой неверный шаг ввергнет всех в новую мировую бойню, и многое другое.

Говорить обо всем этом напрямую, через призму реализма может быть, как я отмечала ранее, слишком трудно и болезненно, а в условиях вполне ощутимой цензуры — почти невозможно. И тут на помощь писателям приходит фантастика. Например, китайский писатель Мо Янь, в 2012 году ставший лауреатом Нобелевской премии по литературе, посвятил все свое творчество осмыслению тех ужасов, что выпали на долю китайцев в XX веке: восстания против иностранного вмешательства, антияпонские войны, «культурная революция», политика ограничения рождаемости — и это только то, что переведено на русский язык. И если китайская критика относит творчество Мо Яня к «литературе поиска корней», то Нобелевский комитет вручил ему награду с довольно любопытной формулировкой, окрестив его творческий метод «галлюцинаторным реализмом».Такое оригинальное определение, как галлюцинаторный реализм, звучит очень загадочно и непонятно, но если соотнести его с более привычным и знакомым магическим реализмом, то произведения Мо Яня сразу попадут в один ряд с такими книгами, как «Царство земное» Алехо Карпентьера, в котором через призму языческих верований осмысляется колониальный опыт жителей Гаити, или «Чай из трилистника» Киарана Карсона, где за вычурным сюжетом в духе Умберто Эко прячется глубоко переживаемая трагедия разделения Ирландии на север и юг. Все эти писатели предпочли прибегнуть именно к фантастике, чтобы поговорить на волнующие их темы, и вторжение мистических, сверхъестественных, а порой и откровенно магических элементов в их тексты отнюдь не сделало их менее серьезными или более простыми для понимания.Тем более что помимо терапевтических свойств такого рода книг, есть в этом предпочтении фантастики реализму и чисто маркетинговая хитрость. Попробуйте уговорить не заинтересованного читателя прочитать книгу о последствиях религиозно-политического постколониального конфликта северной и южной Ирландии, особенно если все это еще и приправлено сверху рассуждениями о природе искусства и философии языка Л. Витгенштейна. А ведь то же самое произведение можно описать совсем по-другому: герои романа пьют загадочный настой, с помощью которого они могут путешествовать в другие миры и времена через старинную картину. Не правда ли такое описание книги звучит намного более завлекательно? Ну а понимание исторического и культурного контекста неизбежно подтянется, уже после того как читатель углубится в чтение. Ведь в этом вся прелесть настоящего постмодернизма, когда произведение в силу своей многослойности оказывается способно говорить с читателем любого уровня: и с поклонником конан-дойловского детектива, и с ценителем средневековой культуры, и с любителем мистики и ведьмовства.

С точки зрения жанра

Однако все упомянутые мной ранее книги относятся к так называемой «высокой литературе». А что насчет литературы жанровой, с которой это рассуждение и началось?В 2015 году одну из самых престижных наград в области научной фантастики впервые в истории получил роман, изданный изначально не на английском языке, — это была «Задача трех тел» китайского писателя Лю Цысиня, первая часть его знаменитой трилогии «Память о прошлом Земли». Этот роман примечателен тем, как в нем традиционный для научной фантастики сюжет о первом контакте человечества с внеземной цивилизацией переплетается с рассказом об одном неоднозначном периоде в китайской истории XX века — т. н. «культурной революции». Это события, которые до сих пор таят в себе толком не высказанную и не прожитую боль многих жителей современного Китая, и, читая «Задачу трех тел», я в какой-то момент неожиданно для себя заметила, что историческая составляющая романа мне была интереснее научно-фантастической, настолько ярко и пронзительно писатель описывал события тех лет.Но «Задача трех тел» — это научная фантастика, а этот жанр, работая с конкретным историческим материалом, не предполагает такого осмысления событий прошлого, которое наделило бы их неким высшим утешительным смыслом, что могло бы впоследствии привести к преодолению коллективной травмы. Поэтому после чтения романа Лю Цысиня у читателей не возникает ощущения разрешения этого старого конфликта, хотя он и является важной составляющей сюжета книги.

Иначе дело обстоит в фэнтезийном романе Ребекки Куанг, которая предлагает свой фантастический ответ ужасам Нанкинской резни, которую пришлось пережить китайцам в 1937 году. Ответ в чем-то не менее ужасающий, чем вызвавшие его события, но все же очень терапевтический по своей сути. Главная героиня романа Рин — воплощение ярости, которую вызывает травма. При этом важно отметить, что несмотря на свое китайское происхождение, Куанг все же именно американская писательница, которая пишет на английском языке. Это наделяет ее точку зрения на описываемые события определенной степенью объективности, ведь она находится в своеобразном пограничном положении, являясь одновременно частью того сообщества, чью травму она анализирует в своем романе, и сторонней наблюдательницей, не подверженной лишним эмоциям, искажающим восприятие тех, кто слишком сильно погружен в произошедшее.Именно поэтому хотя гнев и является легитимным и важным этапом преодоления травмы, писательница не зацикливается на фантазии о справедливом возмездии тем, кто причинил боль ее народу. Это очень выгодно отличает ее роман от множества книг о фэнтезийных попаданцах в прошлое, которые волшебным образом исправляют все «ошибки» истории. Такие сюжеты помогают идентифицировать и локализовать травму, но не предлагают никакого настоящего решения. Куанг же не выбирает бесплодную мечту о том, «как все должно было быть», и понимает, куда может завести пусть и бесконечно оправданная, но при этом абсолютно не контролируемая ярость. Одним из прототипов своей главной героини писательница называет Мао Цзэдуна, что сразу придает неоднозначности образу, который на первый взгляд может показаться слишком типичным.Благодаря всему этому «Опиумной войне» удается нащупать источник эмоций для настоящего катарсиса, который своей мощью сметает все на своем пути и очищает пространство для дальнейшей работы с травмой, которая должна продолжиться в следующих романах трилогии — «Республика Дракон» и «Пылающий бог».

Заключение

Я еще не знаю (но определенно планирую узнать), как именно закончится история Рин. Все, что я слышу в информационном пространстве о двух следующих романах, подкрепляет мои надежды на отличный, эвкатастрофический финал этой трилогии, который поможет людям на Востоке разобраться со своей коллективной травмой, а людям на Западе лучше узнать тех, с кем им приходится делить эту планету.По ходу действия романа главная героиня, ставшая свидетельницей тех зверств, которые мугенцы устраивают в захваченном ими Никане, ищет ответ на вопрос: «Почему они так с нами поступают?» И найденный ею ответ звучит одновременно просто и страшно: «Потому что они не считают нас людьми».Роман Ребекки Куанг «Опиумная война» помогает увидеть человека и в другом (Другом!), и в себе самом и уже поэтому может считаться литературным эквивалентом хорошей терапии.