«Агнец»: жуткая исландская сказка о туманных барашках

">куколку Ады в рамках промокампании). Овцедевочка заменила Марии и Ингвару их погибшую дочку. Беби-Ада мила и невинна, как куколка, но играть с малышкой чревато встречей с её настоящим папой.

Парадокс Ады в том, что этот образ полностью открыт и при этом совершенно нечитаем. Его можно свести к кукле за кадром, но невозможно вырвать из ткани фильма, чтобы объяснить логически. Нет никакой фабульной загадки в том, кто именно родится у овечки после рождественских приключений. Однако как персонаж Ада — это тайна. Не девочка, не овечка, а что-то совершенно иное.Йоханнссон предваряет спецэффекты реальными кадрами овечьих родов, настаивая, что Ада — существо из плоти и крови. Когда супруги впервые видят новорождённую, а затем осторожно прижимают к себе — исключительность происходящего проявляется только в прикосновениях, избыточном волнении, нежности, надежде во взглядах. И только затем, постепенно вовлекая чудесное дитя в образный строй фильма, режиссёр переходит на язык снов и инстинктов и извлекает из бытового сюжета сверхъестественный. Не спустись зловещий дух метелью с белых гор, жили бы Мария и Ингвар спокойно и несчастливо, и фильм о людях без Ады получился бы чертовски скучным.

Исландское кино, как заведено в Скандинавии, черпает образность из местной природы, которая и стала главным действующим лицом в «Агнце». Маленькие люди пытаются выжить и освоиться в распахнутых настежь северных ландшафтах. Как говорила Рапас, вспоминая детство в этих краях, Исландия вызывает чувство, что спрятаться негде. Так и есть. Героям «Агнца» не спрятаться и не спрятать, не уберечь своё незаконное счастье.Отношения между человеком и природой в фильме традиционно нордические. Просто здесь природа ещё и явилась в жутком фольклорном облике, пугающем не только людей, но и животных, тоже затерянных в метелях, стылых топях и зелени луговой травы. Йоханнссон и Аренсон добиваются эффекта субъектности природы, которая есть нечто большее, чем сумма её проявлений. «Рыбы пасутся на холмах, стада бредут в океане», а Исландия — это дыхание предвечного тумана, который иногда стекает с гор реками белых барашков.

Йоханнссон ищет визуальный язык для повествования о горах и людях. О том, как люди тщетно пытаются отгородиться от природы тонким стеклом, стенами хлева и игрой слов, осмыслить и понять хаос. «Агнец» — выверенный и симметричный, разбитый на главы и драматургически ясный, скудный на жесты и жуткий на грани китча. Но его образность превозмогает жёсткую структуру. Фильм рассказывает об овечьих туманах и туманных барашках, а также о женщине, перед которой открылось чрево природы, но за откровение пришлось дорого заплатить.Принципиальна нечитаемость пейзажа, непереводимость его жестоких посланий на человеческий язык. Это сближает Йоханнссона и с Эггерсом (задавшим в «Ведьме» и «Маяке» колдовское, праязыковое отношение к изображению), и с общей скандинавской кинотрадицией (тянущейся от Сельмы Лагерлёф и шведского немого кино к Ларсу фон Триеру), и, наконец, с соотечественниками (например, Палмасоном с его ландшафтами смертного одиночества в «Белом, белом дне»).Люди в «Агнце» приручают барашков, те — приручаются, но отголоски хаоса всё время вибрируют в воздухе, отражаются в овечьих и человечьих глазах и грозят в любой момент нарушить гармонию фермерской жизни.

Ошалевшие от безусловной любви, родители Ады не замечают в ней ничего «иного». Когда брат Ингвара, впервые увидев овцедевочку, справедливо интересуется: «Что это за херня?» — ему отвечают: «Это счастье». И нечего тут обсуждать.Оригинальность же Йоханнссона в том, что он извлекает ужас даже не из обыденного, а из светлого и беззаботного (вроде веночка на головке Ады), показывая, как «иное» остаётся «иным». За присвоение Ады супруги расплатятся сполна, и безусловная любовь обернётся безграничным ужасом. Но ничья кровь не отменит ни цвета лугов, ни краткой радости семейного примирения, ни горя от потери ребёнка, ни сезона ягнения. Просто в потоке времени исландского тумана человечий век не дольше овечьего.

Источник тревоги в «Агнце» — направленный на мир и героев взгляд, про который неизвестно, кому он принадлежит. Фильм открывается завораживающим субъективным планом: долгим страшным взглядом кого-то, сошедшего с гор. Так смотрит сам пейзаж, потревоженный включённой камерой. Существо тяжёлой поступью бредёт сквозь метель, и перед ним из белизны проступает и тут же разбегается в ужасе табун лошадей. Возможность такого взгляда — недоступного и неведомого человеческим героям — будто постепенно открывается в Аде, которая не может говорить, но может видеть. И когда однажды, незаметно ускользнув от родителей, Ада за углом дома наталкивается на своего настоящего отца — силуэт грядущего ужаса отражается в её блестящем черном глазе.Снимая природу, порождающую странных существ, Йоханнссон вынужден осваивать иное кинозрение, хотя ничего сопоставимого по силе с первым кадром в фильме не будет. Но, возможно, Ада ещё научится смотреть как папа — когда вырастет.