Ольга Толстова «Хозяйка перехода»

Есть истории, которым лучше оставаться нерассказанными. Иначе вместо кристальной, звенящей чёткости, переливов горного хрусталя и небесной высоты ты остаёшься с посредственным изложением событий, внешне несвязанных и логически необъяснимых.Ты остаёшься со жмыхом, отработанной рудой, грязными обрывками прекрасного когда-то полотна и задаёшься вопросом: почему?Почему я до сих пор не могу рассказать эту историю правильно?

Рассказ я обычно начинаю с нашей встречи в читальном зале районной библиотеки. Один-одинёшенек за длинным деревянным столом я переписывал куски из «Мышления и речи» Выготского, она же прошла мимо, совсем близко от меня. Я поднял голову — и увидел сперва том с «Диалогами Платона». Эта книга была пурпурного, королевского цвета с золотыми буквами; в луче солнца, проникающего через щель в стеллажах, она мерцала. Тире-точка-точка-точка, точка, тире-тире-точка, точка-точка. Это был знак. Поэтому сначала я заметил именно книгу, впился в неё взглядом, пытаясь разгадать её послание.Лишь затем я разглядел ту, что держала книгу в руках. Скользнул взглядом по зелёному бархатному платью, длинным пальцам, обхватившим корешок «Диалогов», высокой, мерно вздымающейся груди, узким плечам, по которым рассыпались лёгкие рыжие волосы, тонкой шее, ярко-красным губам и, наконец, посмотрел в тёмно-карие глаза — два глубочайших колодца, две точки вселенной, усыпанные звёздами, и пропал навсегда.— Здесь свободно? — тихо спросила она. В зале не было никого, кроме нас двоих. Я кивнул, и она села напротив.

На руках она носила семь колец из семи металлов, в одном ухе — круг, в другом — треугольник, на левой лопатке — татуировку солнца ацтеков, а на правой ягодице — знак огненного колеса с восьмью спицами.Её телу в этом мире было, должно быть, лет тридцать, она никогда не признавалась, сколько именно. Четыре года я приходил в её дом вечерами и уходил по утрам, и за это время она не изменилась. Я задавался вопросом, не появилась ли она такой сразу, выйдя из морской пены, или головы отца, или ребра мужа, или дыхания брата, или отражения смертной женщины, потерявшей ребёнка и выпрыгнувшей из окна восьмого этажа сорок лет назад, ранней весной, когда снег ещё не начал сходить и красные брызги на нём почти были похожи на произведение искусства — почти, почти…Когда мы сошлись, стоял холодный октябрь, но по утрам, не позже шести, она выходила во двор старенькой панельной пятиэтажки через окно спальни на первом этаже; птицы ждали её, рассевшись по веткам рябины, среди горящих красным ягод. Она вытягивала губы и издавала звук, неслышный людям, но птицы всё понимали. Они расправляли крылья и раскрывали клювы, приветствуя единственного человека, знающего их язык.По вечерам мы вспоминали прошлые жизни. Как и я, она была странником в этом мире, но помнила намного больше. Я же до нашей встречи лишь трижды переживал момент бесконечного воспоминания, когда всё бывшее и будущее воплощается в одной точке — дхаре, удерживающей план бытия, как ножка удерживает вертящуюся юлу. Вот как это случалось со мной:1. В прыжке через канаву, на дне которой средь мусора, гнилых листьев и грязи спали канализационные трубы; мне было семь лет; в момент полёта, когда левая моя нога уже оторвалась от одного края, а правая ещё не коснулась другого, я застыл в воздухе, наблюдая, как светила вращаются вокруг земли, как меняется рисунок звёзд, и слышал, как издали доносится до меня самая первая песня, исполненная слугами первого творца.2. В движении, в дрожи, в соприкосновении, влажном трении, в дыхании и волне тепла, во всём том, что перепуталось в моей памяти, обратилось осколками, из которых я не могу собрать цельную картину, потому что на миг покинул своё шестнадцатилетнее тело, содрогающееся, издающее звуки, напрягающее мышцы, и увидел край огненного диска, встающего из тёмно-голубой воды, в которой смешались жизнь, смерть и то, что бывает между ними.3. В выборе, в ответе на вопрос о теме реферата; и лишь сомкнулись мои губы, произнеся: «Выготский», — как в окне за спиной преподавателя я увидел: на ветвях мёртвого дерева расцветают белые цветы, роняют лепестки, превращаются в завязи, повисают красными бокастыми яблоками, и вокруг каждого из них в тот же миг оборачивается маленькая радужная змея.И всякий раз из тех трёх я вдруг понимал, кто я, и сколько прожил жизней, и сколько проживу, и что случится со мною в текущей; я помнил, как родился, раздвигая плотную горячую кровящую ткань головой, проталкиваясь, чтобы впервые увидеть свет этого мира, и как умру на краю земли, пронзённый клыками неведомого зверя, и оранжевый закат померкнет в моих глазах.Она же видела и знала намного больше. Она пересказывала мне учения разных миров, и я понимал, что все они говорят об одном и том же.Потом она поила меня чаем с мятой, что летом росла на клумбе под окном, а зимой — в горшке на окне. И, отрезав кусок фруктового пирога, или придвинув тарелку с сушками, или капнув себе в кофе коньяку, она спрашивала, как прошёл мой день.Я рассказывал ей всё, ей требовалось знать каждую мелочь, ибо, как она говорила, в мелочах таились самые важные открытия. Она толковала мне слова пассажиров в трамвае, и ругань бомжей, дерущихся за бутылку, и обещания политиков, что я слышал краем уха по радио, и улыбки однокурсниц, и гадала по падающим звёздам, какое будущее меня ждёт.Ночью, прикасаясь губами к её соску, я впитывал молоко вещих снов и, погружаясь в дрёму, уходил в звёздную страну, откуда все странники родом. Там все мы понимали язык птиц, и нам не приходилось мучительно подыскивать слова и лгать, когда слова так и не находились.Там деревья упирались ветвями в небо, а по изумрудным долинам и хрустальным горам бродили бессмертные звери, порождающие миллиарды смертных потомков каждый день, длящийся сто земных лет.И там же я находил тех, кого снова забывал поутру.В Новый год мы с ней выходили на улицу, и всегда, по её желанию, шёл пушистый снег. Она говорила о том, что однажды мир повернётся другим боком, и тогда солнцу придётся убить эту планету, и все люди — спящие и видящие сны в Тени — умрут, чтобы родиться заново где-то ещё. Я смотрел на её лицо, озаряемое светом фейерверков, и знал имена всех богов, но не её, потому что её земное имя не значило ничего, а тайное хранилось в моём сердце за сорока печатями. И когда я обращался к нему, к этому имени, этой искре благодати, я чувствовал любовь, породившую нас всех.Я любил её.

Однажды, на исходе четвёртого года, мне приснился огонь, заключённый в круг, и солнце, разделённое на пять частей, подобно пирогу. По пробуждении я сел на кровати, потёр глаза и спросил у неё, расчёсывающей волосы у окна:— Сегодня ты покажешь мне путь?— Раз ты вспомнил о пути, то теперь я покажу его тебе, — согласилась она и бросила расчёску в стену за моим плечом.Кровать исчезла, и я оказался на холодном мраморном полу, вытертом миллионами ног. Когда-то на нём был рисунок, но всё, что осталось, — по три перекрещенные линии в каждом углу огромной залы. Слева, справа, позади и впереди через арки дверей я увидел анфилады уходящих в безграничную даль комнат, заставленных книжными шкафами. И вверх через проём в золотом, слепящим глаза потолке уходила кованая винтовая лестница.Мы были в холле Библиотеки, изнанки миров. Моя любимая стерегла проход сюда, открывая его лишь избранным, лишь тем, кто сам вспомнит свой путь — путь дхармы, путь держащих своды, путь странников, однажды вышедших из первого мира, чтобы открыть бессчётное число других.Я был одним из них, но лишь если сам того пожелаю. Я стоял в самом низу, там, где начиналась Библиотека, полная всех рассказанных и нерассказанных историй.Махнув рукой, она закрыла проход, и мы вернулись в её однокомнатную квартирку в хрущёвке, в спальню с обоями цвета грязного снега, рваным линолеумом, потолком в жёлтых пятнах. Я огляделся как впервые: старая кровать со скрипящими пружинами, два ободранных шкафа, стол в кружка́х от стаканов с горячим чаем, календарь с лесным пейзажем на позапрошлый год… Её дом был моим домом, в нём жило тепло, столь желанное после космического холода Библиотеки.— Можешь входить туда, когда пожелаешь, я даю разрешение, — сказала она, подходя ко мне. — Тебе нужно будет лишь пожелать этого.Она прикоснулась к моим губам кончиками пальцев, а потом подарила мне терпкий, пахнущий корицей поцелуй:— С днём рождения.Мне исполнилось двадцать два.

Через три месяца я получил диплом. Июльская ночь вдохнула нас — меня и моих однокашников, пьяных выпускников, юнцов, потерявших определённость в жизни. К нам подступало время превращения из бабочек в гусеницы, в человека обременённого, и оно угрожало нам, рычало из темноты, пялило на нас большие, злые, светящиеся глаза. Но нынешняя ночь ещё была нашей, и у нас оставалось несколько часов до рассвета, чтобы растворить свои страхи в вине, ставшем водою.Я тоже был пьян, хотя и боялся будущего меньше всех. Ведь я был странником, я знал, что всё это не конец, я мог обратиться внутрь себя, узреть дхар и войти в Библиотеку.Но вместо этого я тоже пил, и кричал, и блевал, и лапал девчонок, и рассказывал всем, что я знаю тайны жизни и смерти и могу открыть их тем, кто пойдёт за мной. (Я рассказывал про взрослую любовницу, и водил руками в воздухе: во какая, и обещал, что конечно, всё будет, нужно только пойти за мной.)«Слышали, что сказано, — вещал я, взобравшись на постамент памятника бывшему вождю, — не делай того, что хочешь? А я говорю вам — мир безграничен и полон свободы, и вольному воля! Слышали, что сказано — не живи так, будто ты вечно будешь молод? А я говорю вам — нет границ, есть лишь изнанка, и умеющий видеть узрит выход за пределы смертной реальности…» (Пьяно всхлипывая и хрипя, я вещал: «Слышали, тут недал… еко, пой... дём пешком,  что нам!»)Когда рассвет озарил остатки нашей группы, я и трое других подошли к пятиэтажке, где жила она. Мы вошли во двор, прошли мимо рябин и тополей, оставили глубокие отпечатки на грядке с мятой, и я показал на открытое окно на первом этаже и стоящий под ним старый стул с проломленной спинкой: туда!Кто-то спросил, пыхтя, забираясь на стул, не боится ли хозяйка воров. И я ответил, что никто не ограбит ту, кто владеет входом в Тень. («Сразу видно… ждёт красавица гостей!» — загоготал кто-то, и мы все подхватили его пьяное ржание и разнесли эхом по двору, не щадя тех, кто спал в пять утра.)И вот мы уже стояли посреди маленькой комнаты, и товарищи мои оробели и оглядывались так, будто окружали их не свидетельства бедности, а палаты последнего императора. А пьяный я, подбодрив их нечленораздельно, пожелал, чтобы открылся холл Библиотеки. И горячее лоно Библиотеки приняло нас всех. (Мельтешение, крики, стоны, плач, я помню и не помню, я не хочу рассказывать эту историю так, её нельзя так рассказывать, и я закрываю глаз и уши, и те, кто слушают меня, отворачиваются и идут прочь, оставляя испаряющиеся влажные следы на хрустальном теле Библиотеки.)Сперва нас окружала космическая тьма, но после вспыхнули хрустальные люстры под потолком, и в их свете мои пьяные соучастники, что не были странниками и не содержали в себе дхара, сгорели, а души их отнесло звёздным ветром к началу нынешнего перерождения, и судьбы покорёжило так, чтобы никогда они не смогли встретиться со мной, своим губителем.Алкогольный дурман скатился с меня, голова прояснилась. Дёрнулся и померк холл Библиотеки, и ледяной волной стонов, слёз и проклятий накрыла меня физическая реальность. Я выпал из изнанки миров обратно в свою жизнь и огляделся: хозяйки не было в комнате. Я увидел истерзанную постель с порванной простынёй, перевёрнутый стул, грязные следы на полу, разбитую чашку. Я услышал, как на кухне полилась вода, и решил, что хозяйка там, но не пошёл к ней. Мне было мучительно стыдно; я не хотел верить, что всё это случилось со мной, я не мог посмотреть ей в глаза. И, спотыкаясь о лохмотья линолеума, я выбрался из квартиры тем же путём, каким попал. Мягкая земля разорённой клумбы с мятой пахла прокисшим молоком, и птицы преследовали меня, гневно крича, пока, шатаясь, я пересекал двор.

Лишь днём, проспавшись и собравшись с духом, я вернулся к ней, чтобы умолять о прощении. За то, что привёл чужих в её дом, её святое убежище, к теплу, согревавшему меня эти годы. За то, что позволил им умереть и родиться заново, не имея на то права. За то, что обманул её доверие и предал её. За всё, что случилось той ночью на всех планах реальности.Дверь в квартиру была приоткрыта. Я постучал, не услышал ответа и всё же решился войти.Положил на кухонный стол букет садовых ромашек — дешёвых, но живых, выключил воду и, присев на колченогую табуретку, стал ждать.Когда цветы завяли, я понял, что её больше нет. И что это место больше не дом никому из нас.Квартира остывала, как тело, покинутое душой. Тепло, что жило здесь вместе с ней, уходило, и лишь слабый его след говорил: она покинула наш мир через Библиотеку, отправившись туда, где могла бы найти кого-то лучше меня. Она забрала своё тайное имя, а с ним — и моё сердце, где имя хранилось. А что за странник без дома и сердца? Пустота. Разрушитель миров.Я заплакал, поняв это. От моих слёз в увядших цветах завелись мошки, а на плите заржавел чайник. Я всё ещё оставался странником, никудышным, не стоящим женщины, что была душой мира, но всё же странником. Я мог отправиться за ней на край мироздания.Я вспорол вены и кровью пожелал, чтобы открылся вход. Передо мною снова предстал холл Библиотеки — величественный, как всегда, но совершенно мёртвый. И всё же тёплый след жизни тянулся вверх по винтовой лестнице. Лишь я поставил ногу на первую ступень, как проход в мой мир закрылся навсегда. Назад мне пути не было, лишь вперёд, вслед за любимой.

С тех пор лестница всё тянется передо мной. Я поднимаюсь на очередной этаж и прохожу анфилады читальных залов, идя за эхом тепла, за преследующим, мучающим меня воспоминанием о её глазах, о двух колодцах света, о двух точках равновесия, которыми мы были, о той, что хранит моё сердце миллиарды лет. И всё это бесконечное время не стоит тех четырёх годов, что мы были вместе.Я пытался поведать эту историю в разных мирах, но никто не понял, о ком я говорю. Никто не видел её, никто не верил мне, что она существует. Некоторые задавали вопросы: почему я иду за ней, вместо того чтобы забыть обо всём и найти кого-нибудь ещё? Разве я не встречал никого, кто мог бы сравниться с ней? Разве наша жизнь в старой тесной квартире стоит столь многого? А те, что слушали внимательнее остальных, спрашивали о самом страшном: что всё-таки произошло той ночью? И как после этого я ещё смею за ней идти?Я никогда не отвечал на это. Молчание хранит меня в пути.Изредка кто-то спрашивает: не обманываюсь ли я? Может быть, она вовсе не хочет, чтобы я нашёл её? Я и сам боюсь этого. Но всё же утешаю себя мыслью, что тогда она не позволила бы мне проникнуть на изнанку миров и не оставила бы следа, способного однажды привести меня к ней.Я поднимаюсь все выше, надеясь дойти до конца пути дхармы, но вечность лишь дразнит меня, а история остаётся нерассказанной. Я был всеми и во всех мирах, но так и не смог отыскать Хозяйку перехода.И всё же я продолжаю верить: она где-то там, она всё ещё держит моё сердце в руках, и однажды она простит меня. И тогда я вспомню её имя, и мы встретимся вновь, на верхней площадке винтовой лестницы вечности, в читальном зале районной библиотеки, и я буду выписывать цитаты из книги перемен, а в её руках будет пульсировать алое сердце мира.