Марина Беляева «Последняя бабушка»

Раньше, в дни прежних стариков, солнце называли «санце» — от древнего слова «сан», которое означало свет, тепло, весну, в некоторых деревнях плодородие и зелёный цвет (почему зелёный, когда солнце белое?). Сейчас такой говор остался лишь у самых далёких поселений, где люди сохранили привычку засаливать мертвецов и делать «плотову едчину» — хлеб с мясом, символизирующий мёртвое тело уходящей зимы.

У них же готовят яглицу — запечённые в телячьих почках яйца, похожие на пробивающиеся сквозь жидкую весеннюю землю ростки. Когда Альбара была маленькой, она никак не могла взять в толк, почему же в одних местах землю обозначает хлеб, а в других — мясные туши; она не нашла ответа на этот вопрос, даже повзрослев, — просто перестала его себе задавать.

Зато маленькая Вилеке неустанно расспрашивала бабушку, заставляя её ломать голову.

«Почему Рожденица приходит весной?»

«Почему мы в этот день готовим яглицу?»

«Зачем идти всей семьёй? Можно мне дома посидеть?»

«А почему ты не стала Рожденицей?»

И так повторялось третий год подряд. То ли у Вилеке и вправду была такая дырявая голова, как говорил отец, то ли просто проверяла бабушку — говорит ли она правду.

Вопросы про Рожденицу неизменно сердили и расстраивали Альбару: та давала Вилеке по голове и приказывала ей помогать с делами, а если помогать нечем, так не болтаться под ногами. В отличие от стариков-мужчин, Альбара не умела общаться с детьми и не радовалась их появлению; это и понятно, она же женщина. Есть всё-таки некая мудрость в том, что женщины не доживают до старости…

У них хотя бы тело не разваливается на части.

Говорят, в старости только и остаётся, что семья и воспоминания. Это Альбара живёт неприкаянно, нашла себе угол в доме брата и с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущает, как тяготит его жену и детей. Лучше бы старуху попрекали хлебом или давали больше работы, чем остальным, — так было бы честней и правильней. Но никто Альбару за жизнь в чужом доме не ругал; просто не понимали, почему всё сложилось именно так.

Да чтоб она знала.

Зато воспоминаний оставалось с избытком, даже больше, чем хотелось бы; чем старее Альбара, тем более настоящим и предметным становилось её прошлое. Уже во сне она не понимала, где находится, и лишь задавалась вопросами: это что, старый дом? Откуда, он же погорел? Вот сестра, Вура, счастливая, окружённая детьми; Альбара её спрашивала, как так получилось, а Вура ей отвечала «Нет-нет-нет, я не Рожденица, что ты». Ну как же не Рожденица, если дети вокруг? «Да родила, и всё». Но как?! Вура начинала суетиться, дети мазались земляными красками, врывались мужчины, переодетые кто козлом, кто солнцем, кто дураком, и начинали шуметь: катать ребятишек по дому и по двору, горланить неостановимые песни, чей мотив и слова менялись в зависимости от общего настроения или времени дня… И было что-то жуткое в этом возвращении мёртвых, в их радостном и беззаботном настроении. С Альбарой провели изгнание душецы, но сны возвращались, и уже все смирились с тем, что бабушку не исправить. Чего она ещё хотела-то, старая?

Взгляд в прошлое ужасает; но, кроме него, в старости ничего и нет. Семья… семья — это люди с постоянно меняющимися лицами. И лишь память может сохранить их облик в самый лучший — или худший — миг времени.

Как и во сне, день Рожденицы проходил сумбурно и ярко. Этот праздник всегда запоминался неостановимой работой, бесконечными хлопотами, раздражением и криками — детей, людей, животных… И песнями, да — вот парни вместо того, чтобы помогать мужикам, ходят по деревне, поют, орут и уже набрались, хотя шествие ещё не началось.

И так каждый раз. Чего ж им не веселиться-то? Вот чему девицы радуются в Рожденицу, Альбара никак не могла взять в голову. С чего им смеяться и хохотать? Молитву читать богам — это традиция, с ней всё ясно. И Альбара её читала в своё время. Но — искренне ждать Рожденицу и надеяться, что ты станешь следующей?

Вот мужики закончили всё и говорят:

 — Ну чё, пошли?

 — Как, так рано? — засуетилась Дита, старшая дочь Вуры. — Бабуль, ты закончила яглицу?

 — За ней последить бы…

 — Руман остаётся, пошли! Без тебя нельзя.

Руман — толковый парень, и Альбара не против. Конечно, надо бы оставить женщину, но без женщин шествие не совершается, и Альбара опять должна плестись вместе со всеми в самую пущу леса, хотя всем ясно, что Рожденицей ей уже не быть. По её поводу даже спорили, нужно ли или не нужно старой ходить с остальными бабами; в итоге нашёлся один учёный человек, который все обычаи собирал и записывал, и там у него было сказано, что идти должны все женщины. Значит, и старые в том числе.

Ну и что, что раньше не было старых?

А всё-таки жаль, что дома нельзя остаться. Могла б за яглицей приглядеть.

Девки все разукрашенные, у кого лица красные, у кого жёлтые, а кто-то просто дрыцой намазался и теперь сияет тёмно-рыжими щеками. Мужики не красятся, но зато принарядились кто во что горазд: один в рубашке задом наперёд, другой в шапке, хотя пятый солнечный день, третий овчину накинул и рога из палок установил… Весело им; хорошо, что весело. Праздник на то и праздник, чтобы развлекаться и гужевать.

Самые лёгкие дети взобрались кто на руки, кто на спины взрослым. Те, кто постарше, шли сами: прыгали по кочкам, кряхтя, перелезали через брёвна, спотыкались, убегали вперёд — резвились, как козлята. Высокие затяжные песни сменились марширующим речитативом. Тут могла присоединиться и сама Альбара: голос у неё, конечно, не самый звонкий или красивый (особенно сейчас), но зато громкий. Даже если шатуны уже проснулись, то пение их точно напугает, и нет нужды опасаться, что к людям выйдут дикие звери.

Зря они оставили Рожденицу так далеко от деревни.

Летом был долгий спор, где стоит проводить грядущий праздник. Стура говорил, что чем ближе к дому, тем лучше: духу Рожденицы не придётся преодолевать целый лес, и он всегда будет рядом с родными. Но в итоге Рибо настоял на дальнем захоронении. Мысль была такая: чем меньше людей, тем спокойнее для Рожденицы. И ещё ей не придётся толкаться с другими духами, хорошо же?

Но теперь уже все жалели о принятом решении.

Обычно Рожденицу проводили в поле; оно и разумнее — на поле больше растений, больше солнца и легче путь. Но семья Альбары уже пять поколений устраивали праздник в лесу — как раз из той мысли, что там поменьше людей. Альбара помнила, как один раз шествие её семьи пересеклось с шествием дома старика Баласея — неудобно оказалось всем. С Рожденицей хочется остаться наедине, не слушая бормотание других людей. К тому же детишки начали играть, расшалились и здорово всем мешались…

Уже к середине пути все знатно устали. После коротких переговоров ненадолго остановились — передохнуть, поесть, попить, успокоить детей. Предусмотрительно взяли с собой хлеб, овощи и несколько кусков твёрдой, как камень, вяленой говядины. Вилеке снова пристала к Альбаре и по пятому кругу задавала одни и те же вопросы.

Почему Рожденица проходит весной?

Почему мужчины не становятся Рожденицей?

А ты почему нет?

А можно вместо яглицы приготовить матруху?

А что, если…

 — Хватит! — это уже не Альбара, уставшая от девочки, крикнула, это расхристанная сердитая Дита заткнула племянницу. Спасибо ей, от чистого сердца.

Вилеке шмыгнула носом и прибилась к остальным детям, нашедшим чем заняться во время перерыва: они взбирались на шатающееся, полуразваленное дерево и качались на нём вверх-вниз. Хлипкий ствол обвалился, и ребятишки кубарем полетели на землю, но ничего, кроме расшибленных носов, щёк и коленок, их веселье не принесло. После этого, правда, взрослые встали и продолжили путь, пока дети кого-нибудь не убили. Или не убились сами.

Дальнее захоронение было ещё тем неудобно, что никто не мог точно припомнить, где именно спрятана Рожденица. Когда оно поближе к дому, всё же понятнее: больше знакомых мест, лучше запоминается, кто куда шёл… Но вот сейчас всё шествие кружило по небольшой площади, густо заросшей непроходимым бурьяном, а мужчины спорили сквозь нестройную песню, куда им следует двигаться и кто сейчас круглый дурак. Дураков не было, однако места, где могла бы находиться Рожденица, тоже. Снова остановились. Песен уже не пели; точнее, дурашливый Авек запевал, но никто его не поддерживал — устали и разозлились. Уже дети начали хныкать, женщины и мужчины разбрелись по сторонам, как нестройное стадо коров.

Рожденицу нашла Ллия; громким голосом она позвала остальных, а потом долго хвасталась, что лучше всех запомнила дорогу. Рибо ворчал, что она могла бы и раньше выскочить, забыв о том, что сам же перебивал дочь и уверенно вёл процессию не туда. Но он всё равно был очень благодарен Ллие, Альбара такие вещи хорошо чувствовала. Какая разница, кто и как ругается, раз всё удачно обошлось?

А вот и то самое место.

Уютная полянка, отгороженная от всего остального мира оврагом и кустистым кедровником; в ней и светло, и темно одновременно. Солнце, падающее на ветки, создавало на земле пятнисто-полосатый рисунок из кружочков и многоугольных вытянутых фигур. Пробивающийся сквозь замёрзшую землю стебель приобрёл непонятный цвет — серый под ярким солнцем и зелёный в тени.

У него были большие и мощные бутоны. Как у подсолнечника, только крупнее.

Семья оживлённо зашумела: Лалара была худосочной девушкой, и никто не ожидал от неё такого крупного приплода. Альбара посчитала количество бутонов — четыре. Кто бы мог подумать.

Теперь — самое интересное.

Женщины выстроились в линию, и Альбара тоже — уже по привычке; никто не ждал, что у неё что-либо получится, но зачем-то же её взяли? Авек затянул песню Рожденицы; обычно это делала какая-нибудь женщина, но у Авека был такой красивый нежный голосок, что издалека и не разберёшь, кто поёт. Танец никогда не получался стройным: бабы всё же привыкли работать, а не плясать. Кому-то даже удавалось плавно так опустить руку от плеча вниз, а вот Альбара, кривая и перекошенная, никогда не поспевала за остальными.

Ну и начхать, не отвечать перед кнезем. Как хочет, так и делает.

Это ей и раньше никак не удавалось: Альбара не была плясуньей, она не певица и не хохотушка. Она дичилась весёлых сборищ и полностью отдавала себя работе по дому, стараясь ускользнуть от общения с другими, особенно с молодыми. Вура ей сказала, что она уже родилась старушечкой, — воля её, это похоже на правду.

Да вот только что в этом хорошего?

Вот какая интересная штука. Альбара постоянно себе говорит: «Я не одно, не другое, не третье, не четвёртое»; так кто же она?

Старуха, кто ж ещё.

Это слово, обидное и оскорбительное, воспринималось Альбарой простым и естественным объяснением её неестественного состояния. Рожденицы умирают и рождают; женщины готовятся стать Рожденицами и помогают из всех своих многочисленных сил; девочки растут, девушки ищут мужей… А кто же такие старухи? Кто же те, кого называли бабушками? Что они могут сделать для дома, семьи, деревни?

Альбара по себе точно знала: ничего. Ничего они не могут сделать.

Наконец танец завершился. Женщины встали вокруг гигантского, раскинувшегося во все стороны стебля и поднесли к нему руки.

Эти стебли бывали самыми разными, у каждой женщины свой. У Вуры было больше бутонов, тринадцать — нет, четырнадцать, один завял, — но и растение получилось маленькое-маленькое, и малыши из бутонов вылезали меньше котят — да какие там котята, с жуков размером! Потом была та ещё забота, чтобы их откормить; треть поумирала, но осталось жить семь или восемь — очень много. Много больше, чем дала её дочь, одна из народившихся в том приплоде, Макфена: у неё было всего двое. Зато, правда, выжили оба, хотя бутоны тоже выросли незначительные. А тут четыре — и такие большие! Богатыри, не иначе.

И вот песни прозвучала, и женщины завершили пляс, но бутоны всё никак не распускались.

Все замешкались, растерялись, Альбара в особенности. Что такое произошло? Как?..

 — Да дуры, — крикнул старый, сын Вуры, — в другую сторону надо!

 — В ту… — ответила Дита. Но повторили ещё раз. Танец, песня, хоровод. Один из бутонов будто бы зашевелился, но тут же застыл — а шевелился ли он вообще?

Стали думать, что пошло не так. Тут-то и пригодился бы опыт Альбары… но нет — раньше такого она не припомнит. Всегда было танец, песня, хоровод; может, Авек не дотянул? Но он и в прошлый раз пел … Старческая мудрость предполагает знание ответов на вопросы, но Альбара не понимала, что происходит, и никак не могла это объяснить. Может, Рожденица разгневалась? С чего бы?

 — Ой, смотрите, смотрите! — закричал мелкий глазастый Росим. — Смотрите, там лезут, лезут!

Все сразу обернулись к бутонам, но не сразу увидели, как крепко стянутые чашечки дёрнулись и все одновременно, как девушки в танце, раскрыли венчики. Среди мясистых розовых лепестков, делающих растение Рожденицы похожим на шиповник, виднелись коричнево-красные пяточки, зажмуренные круглые личики и складки плоти, составляющие тело младенцев почти все первые четыре года жизни.

Малыши одновременно раскрыли глаза и завопили в один противный визгливый голос.

Женщины бросились к малышам; Альбара держала одного, привычным жестом отделяла его от проросшего в пуповину рыльца и думала над тем, как же всё-таки странно устроена природа. Как она понимает, что все дети Рожденицы должны проснуться в один миг? Как так получается, что они разом начинают кричать? Правда, такое происходит не всегда: иногда растение появляется в тени, и тогда детей приходится забирать не на пятый солнечный день, а на восьмой-десятый. А иногда какие-то бутоны распускаются, а какие-то нет. Но всё равно: сама песня Рожденицы была написана так, чтобы финальными голосами, звучащими в ней, становились детские крики. Если удавалось так провести обряд, то это было невероятное зрелище, и даже у Альбары возникало радостное ощущение празднике, умиление перед новой, зародившейся жизнью…

А сейчас что? Сейчас — это просто новые проблемы: три лишних рта в семью. Опять Альбаре не спать, опять с утра до вечера нянчить чужих детей (раз уж её зачем-то держат), опять думать о собственной бесполезности и горькой судьбине…

Ну ведь могло же, могло всё быть иначе. Ан нет.

 — Не хочу-у-у! — донеслось до ушей Альбары. Она сосредоточенно отделила малыша от растения и начала кутать его в платки. — Не хочу быть Рожденицей! Не хочу-у-у!

Вилеке легла на землю и орала; слёзы на сморщенном раскрасневшемся лице перемешались со снегом и грязью, и теперь девочка выглядела чумазее темнички. Мимо неё равнодушно ходили взрослые, занятые спасением и согревом новорождённых малышей; над Вилеке стояла только Ллия, боязливо смотрящая на остальных.

 — Ну Вилеке, ну ты ещё маленькая, ну куда тебе, — бормотала Ллия, унаследовавшая, вероятно, неспособность успокаивать детей от общего родственника с Альбарой.

 — Не хочу-у-у! — голосила девочка на одной ноте. — Не хочу-у-у!

Липкий страх подкрался к горлу Альбары, и она теснее прижала к себе младенца — маленького темноволосого мальчика.

Она, конечно, всё прекрасно помнила. Она ведь тоже должна была стать Рожденицей; даже нашли парня, готового просто стать отцом, без того, чтобы жениться и забирать детей в свою семью. Но в самый последний день Альбара испытала дикий, почти неконтролируемый ужас — как раз тогда, когда надевала гривну на шее.

Она подумала о том, что ей страшно. Подумала, что не хочет умирать — ни этим летом, ни когда-либо ещё. Подумала, как мучительно больно ей будет с мужчиной; Рожденицы до заклания неизменно рассказывали любопытным девушкам об игралицах — и о том, что это нестерпимо больно. Ну нет, если ты расслабишься, в позу правильную ляжешь…

Но больше всего Альбару испугала мысль о детях, прорастающих сквозь её захороненное тело.

Один раз они с Вурой раскопали тело одной из Рождениц, сестры их покойной матери. Они копали и копали, пока не поняли, что вместе с грязью они отделили голову от тела тётки и бросили её куда-то в сторону. Нашли, перенесли, пытались приставить обратно — не получилось; зато Альбара увидела, как из развернутого мясом и кишками наружу живота пророс зелёный росток — как деревья, цветы весной. Под зимним ветром он немного колебался и выглядел беззащитным, а ещё охватывал своими тоненькими-тоненькими корешками все внутренности тётки.

Вура тогда заорала. А взрослая Альбара, дрожа и потея от детских воспоминаний, сломя голову бросилась прочь и бежала, бежала, бежала…

Вернулась она через два года, когда поняла, что побираться в других местах хуже, чем терпеть унижение в родном доме. Её встретили молча, не прогоняли. Только отец спросил:

 — Ну чё, не будешь?

Альбара хотела пересилить себя, согласиться, принять неизбывную женскую долю…

 — Ну и шут с тобой, — ответил отец, когда она, против воли, покачала головой.

Она не кричала, как Вилеке, не скандалила, не сучила ногами; её бунт был даже не бунтом, а трусливой жалкой потугой сохранить свою самостоятельность, которая, как показали дальнейшие годы, не особо-то кому и нужна.

Поэтому она страшно рассердилась. В четыре шага преодолела путь к орущей Вилеке, трахнула её по спине со всей дури и грозно спросила:

 — Ну, чё орёшь? Хочешь как я быть?

Вилеке завсхлипывала, но громче не верещала. Она смотрела, смотрела на бабушку Альбару под затихший хор голосов и молчала.

Молчание старуха расценила как собственную победу.

 — Вот, — сказала она решительно. — Вот теперь и прекращай сопли.

Альбара оставила девочку. Ту подняла Ллия, пока Вилеке продолжала всхлипывать. Глаза её сочились слезами и ошарашенностью, удивлением, заставляющим девочку выглядеть ещё младше, чем она была.

Никто не кинулся ей на помощь.

Но и Альбару никто не поддержал.

Процессия двинулась назад, как обычно; дети, закутанные каждый в семь платков, по дороге перестали реветь, успокоенные покачиваниями и убаюкивающими женскими напевами. Вечером будут выбирать новую Рожденицу; почти наверняка это будет Дита, но надо обсудить и других будущих мамочек.

А Альбара… что Альбара. Ляжет спать в свой уголок и проснётся, когда малыши вдруг решат поесть.

Всё с нею просто.